Делать нечего, вернулся в приемную.

Скучно мне не было. Я думал о том, как сложатся наши отношения с Мари. Неужто сегодняшнее событие останется без последствий? Не скажет ли она, что то было минутное увлечение и продолжения не будет? Обычно подобный трепет испытывает женщина после так называемого грехопадения – не является ли она для любовника кратким, разовым приключением? Солидный господин на сорок шестом году жизни терзался, как соблазненная институтка.

Боже, как же я был тогда счастлив…

Лишь после наступления бледных июньских сумерек на лестнице раздались быстрые шаги. Господин вице-директор наконец вернулся.

Лицо у него было сосредоточенное. Под мышкой он держал какую-то папку.

Я вскочил.

– Ну что?

– Необходимые меры приняты, – сказал Воронин, садясь к столу. – Остались только вы, Гусев.

– Да что я! Как вы поступили с Менгденом? Он в полиции или в тюрьме?

– В поезде. Лишен вида на жительство как нежелательный иностранец и выслан на родину предков, в Австро-Венгрию. Под конвоем. Болтать не в его интересах, так что можно не опасаться разглашения.

– Что-что?!

Мне показалось, что я ослышался или не понял.

– Второе. Госпожа Ларр тоже экстренно выслана за пределы империи как лицо, пересекшее границу без визы. Ее везут в сопровождении жандармов к тому самому пограничному пункту, через который она незаконно въехала.

Я обессиленно опустился на стул. У меня зашумело в голове.

– Я не предлагал вам садиться! – рявкнул вице-директор, и я вскочил.

– Теперь касательно вас. Хоть вы ни в чем не виноваты, но оставить вас на службе после случившегося я не могу. Вы затаите на меня обиду и при случае станете вредить. Терпеть врага на столь ответственной должности рискованно. Вот ваше прошение об отставке, помеченное сегодняшним числом. Берите ручку, подписывайте.

Он вынул из папки листок.

– Да с какой стати! – задыхаясь от возмущения воскликнул я. – И не подумаю! Вы, конечно, можете меня уволить, но для этого нужны основания! Будет служебное разбирательство, будет комиссия, и мне найдется, что там рассказать!

– Не будет ни разбирательства, ни комиссии. Вы подпишете прошение, а потом никому ни слова не скажете об этой истории. В ваших собственных интересах помалкивать.

– Как бы не так! Что мне терять, коли я уволен?

– Например, свободу.

Воронин снова раскрыл папку. В ней лежал толстый конверт. На нем крупным косым почерком было написано «Спасибо, спасибо, спасибо!». И стояли инициалы «А.Х.».

– Я был в вашем рабочем кабинете, – сухо сказал его превосходительство, глядя на меня через очки холодными глазами. – Проверить, нет ли там каких-нибудь доказательств или улик против Менгдена. Ничего не обнаружил, но на столе лежал вот этот запечатанный конверт, доставленный вам нынче утром от госпожи Хвощовой. Внутри оказался любопытнейший документ. Ваш неотправленный рапорт о том, что ее супруга убили злоумышленники. И ваша расписка на тридцать тысяч рублей.

Я помертвел. Алевтина Романовна захотела отблагодарить меня – и вместо этого погубила!

– Если вы вздумаете артачиться, или же если когда-нибудь, где-нибудь, стрезву или спьяну, вы проболтаетесь, я достану из сейфа эти бумаги и упеку вас за решетку. Можете там болтать что угодно. Кто поверит взяточнику?

– Но… почему? – пролепетал я. – Почему вы всё это делаете? Ведь Менгден чудовище. Бог знает, каких еще дел он натворит…

– Не у нас в России. И я не обязан, Гусев, отчитываться перед вами в своих действиях. Так что? Вы подписываете прошение об отставке или отправляетесь под арест? У подъезда ждет автомобиль с конвоем.

Я подписал. Что мне оставалось?

Скрежещет засов железной двери.

Я вздрагиваю, оборачиваюсь.

Из июня четырнадцатого года возвращаюсь в сейчас и здесь – в сентябрь восемнадцатого, в тюрьму петроградской ЧК.

Уже рассвело.

Мне сказали, что утро здесь начинается с переклички, после которой кого-то уводят, и эти люди потом уже не возвращаются.

С нар поднимаются мои товарищи по несчастью, взятые в заложники согласно декрету о красном терроре.

Неделю назад какая-то женщина стреляла в большевистского вождя. Расплачиваться за пролитую ею кровь должны «классово чуждые элементы»: «реакционеры», «царские сановники» и «опричники самодержавия». Я причислен к последней категории, хоть уже пятый год нахожусь не у дел. В домовой книге записано, что я служил в Департаменте полиции на видной должности, и этого достаточно.

– Встать у стены! В ряд! – кричит хриплый голос.

Мы встаем, нас двенадцать человек. Вчера я успел перемолвиться словом только с половиной из них, потому что остальные упорно отмалчивались, смотрели вокруг дикими глазами. Всех вытащили из дома, все в потрясении. Оно действует на людей по-разному. Кто-то становится болтлив, кто-то замыкается в себе. К тому же прошел слух, что в камеры подсаживают «кукушек», те потом докладывают тюремному начальству о контрреволюционных разговорах, и на основании этих доносов потом уводят тех, кто не вернется.

Из заложников, с кем я познакомился, двое – генералы, один чиновник дворцового ведомства, один викарный архиерей и еще банкир, который всем надоел своими причитаниями: он-де не капиталист, а наемный служащий и никого никогда не эксплуатировал.

Небритый, мутноглазый человек в мятой гимнастерке, с расстегнутой кобурой на ремне, оглядывает арестованных. Губы у него шевелятся – он нас пересчитывает.

– Выходь! Все выходь!

– Как все? – дрожащим голосом спрашивает рыхлый господин, что давеча скрипел зубами во сне. – Почему все? Меня только вчера вечером доставили!

– Тут все почти вчерашние, – говорит ему дворцовый чиновник. – Позвольте, товарищ, то есть гражданин, а разве вы вызываете не по списку?

– Все выходь, все, – повторяет надзиратель. – Приказ пришел, камеры начисто освободить.

– Что он сказал? Освободить? – прикладывает руку к уху архиерей. Он глуховат.

– Как же, освободят они, – ворчит седоусый генерал с немецкой фамилией, которую я забыл. – Идемте, господа, пока прикладами не вытолкали.

Мы в коридоре. Он весь заполнен, людей выводят и из других камер. Мне становится менее страшно. Такую толпу расстрелять невозможно. Вероятно, собираются перевести в какое-то другое место. Может быть, в Кресты.

Мое предположение подтверждается. Во дворе нас делят на группы по двадцать. Кто-то знающий (интересно откуда?) сообщает, что столько человек помещается в кузов грузовика.

И точно, за воротами фыркает мотор. Первую группу гонят туда бегом, подгоняя отставших пинками.

Кричат:

– Живо! Живо!

Я вижу, как заложники лезут через борта машины. Старик в шинели без погон, но с красными генеральскими отворотами и лампасами на брюках замешкался. Солдат орет ему:

– Тебе штык в гузно ткнуть, превосходительство сраное?

Генерал болтает ногами. Его втягивают под мышки.

Грузовик отъезжает. Наполняют второй, третий, четвертый. Они тоже отбывают, фыркая и плюясь выхлопным дымом.

Ворота снова захлопываются.

Я вижу, что нас осталось четыре группы. Значит, грузовики отвезут тех и вернутся за нами.

Наша двадцатка крайняя, четвертая.

Я в первом ряду.

Человек из последнего ряда предыдущей группы оборачивается. Я вижу, что это Воронин.

– А, снова вы, – говорит он. – С недобрым утром. Кажется, всё? Доспорим на том свете?

– Почему вы думаете? – вздрагиваю я. – Говорят, нас просто перевозят – нужно освободить камеры для новых.

– Ну, сейчас не прикончат, так чуть позже, – пожимает он плечами. – Я, однако, полагаю, что сейчас. Увозят за город, в какие-то овраги и там же закапывают. Революция, Василий Иванович. Сначала сожрет нас с вами, потом начнет жрать своих. По-другому не бывает.