Но матрос с оборванной лентой на бескозырке грубо хватает бывшего вице-директора за ворот, дергает, обкладывает матом, да еще поддает под зад коленом.

– Ждать тебя, что ли, контра!

Наконец выводят за ворота и нас, последних, хотя четвертый грузовик еще не подошел.

Я стою и смотрю на площадь, на грязную, давно не метенную мостовую, всю в кругляшах навоза, на вытоптанные клумбы сквера, на пеньки, оставшиеся от великолепных тополей – их срубили на дрова еще зимой. По тротуарам идут понурые, оборванные горожане, без интереса посматривая на кучку арестантов под конвоем. Мы представляем собой обыденное зрелище.

Как не похожи жалкие петроградцы на былых санкт-петербуржцев, думаю я. Какой это был красивый, гордый, нарядный город. А как разумен, сложно устроен и человечен – да-да, человечен несмотря на все неурядицы и неустройства – был мир. И так недавно, всего четыре года назад! В уме не укладывается!

Что с нами всеми произошло? Почему? Какой тромб разорвал сердце страны, в которой я родился и прожил полвека?

Ожидание что-то затянулось. Последний грузовик всё не приходит.

Я вижу, как тюремные начальники озабоченно о чем-то спорят.

Рыхлый господин, стоявший рядом со мной, шепчет:

– Я молился, и произошло чудо. Ладья Харона сломалась! Нас не повезут в овраг! Не сегодня!

Чекисты что-то такое наконец решили.

Нас гонят обратно во двор, но в корпус не заводят, а выстраивают гуськом, в затылок. Почему-то перед входом, ведущим в подвал.

– Запускай по одному! – доносится из двери.

Конвоир ведет вниз первого, толкая его в спину прикладом. Через минуту второго. Потом третьего. Я стою четвертым.

Вот и моя очередь. Не желая получить удар, я быстро двигаюсь вперед. Что там у них, в подвале? Почему заводят поодиночке?

На сырой, склизкой лестнице темно. Кто-то открывает передо мной скрипучую тяжелую дверь. За ней нечто вроде тамбура с еще одной дверью. Она тоже скрипит.

Я шагаю через порог, слепну от яркого света и тут же слышу грохот, метнувшийся от тесных стен и поглощенный ими.

Луч освещает выщербленную штукатурку, всю в рытвинах. Черные тени уволакивают по полу что-то тяжелое, сзади тянется мокрый след. На полу блестят темные лужи.

Только теперь я догадываюсь, что́ это за подвал.

– Будешь упираться – штыком пырну, – предупреждают сзади. – Топай давай!

Я не буду упираться. И медлить не буду.

Мне было бы горько и страшно покидать тот, другой мир, в котором остались город Санкт-Петербург, страна Россия и Мари. Прежде всего – Мари.

А здесь, в этом мире-подвале, мне делать нечего. Только дойти до выщербленной стены.

Я прикидываю, что мне предстоит сделать шагов пятнадцать.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

Думаю я не о жизни и не о смерти.

Все же почему Мари меня тогда обняла? Что такое она во мне уловила? Что во мне есть? Что во мне было?