И отворачивается. Должно быть, считает, что вчера мы наговорились достаточно.
Вчера я увидел Воронина, когда меня доставили в так называемый «накопитель» (ну и словечко). Я сразу узнал рокового человека, четыре года назад сломавшего мою судьбу. Я часто о нем думал. А вот Константин Викторович, для которого я был мелким камешком, отброшенным с дороги, не тотчас вспомнил, кто я такой.
Мы простояли в очереди на регистрацию два часа. Было время для беседы.
– Вот где довелось встретиться, – сказал бывший вице-директор. – Вы меня, вероятно, ненавидите? Признаться, я тогда испытывал перед вами неудобство, но другого выхода у меня не было. Теперь могу объяснить. Всё это уже не имеет важности – как прошлогодний снег.
После выстрела в Сараево мне стало ясно, что неизбежна война. Такая, какой еще не знавало человечество. И мы, Россия, к ней не готовы. Реформа армии не завершена, перевооружение не закончено, а самое страшное, что в самой сердцевине государства поселилась гниль, разъедающая и ослабляющая страну. Самодержавная империя держится на вере в самодержца, помазанника Божия. И если пропадает не только вера, но даже уважение, если сияние престола меркнет, замазанное грязью и скандалом, всё рушится. Как это в конце концов и произошло. Россию погубили не военные неудачи и не экономические тяготы. Всех в конце концов затошнило от монархии, которой правят «царь Николашка», «царица Сашка» и «бес Гришка». А теперь вообразите, что в июне четырнадцатого года, на пороге тяжелейшего военного испытания, вдруг разразился бы чудовищный скандал. Оказывается, наследника престола спасали, убивая других детей. Куда там мифическим евреям с кровью христианских младенцев!
Воронин разволновался от воспоминаний, повысил голос. На него стали оборачиваться, и он перешел на сердитый шепот.
– Вы с вашим расследованием и вашими, извините, куриными мозгами устроили бы диверсию, которая разнесла бы в клочки весь авторитет наивысшей власти. И когда! В канун всемирной катастрофы! Вломились бы со своими разоблачениями, как слон в посудную лавку, а ведь этой лавкой было наше с вами государство!
– Вы могли бы мне тогда объяснить про войну и про грозящую стране катастрофу, – упрекнул его я. – Но вы предпочли меня выполоть, как сорняк. А я не сорняк!
– Да вы бы меня не поняли! У вас глаза горели одержимостью. Вы жаждали восстановления справедливости. И никакие государственные резоны не убедили бы вас, что эту гнусную историю нужно как можно быстрее предать забвению. Знаете, в чем главная трагедия России? В том, что прекраснодушные энтузиасты пытаются установить справедливость, ничего не понимая в государственном устройстве, и в результате творят больше зла, чем любые преступники. Это мечтатели-человеколюбцы, милюковы с гучковыми, загнали нас с вами в чекистский «накопитель». И сами в нем оказались! Не знаете настоящей жизни, не умеете управлять – не суйтесь! Управление государством – особая миссия, требующая от своих служителей тяжких жертв. Господин Достоевский с его слезой младенца, поставь его у кормила, погладил бы младенца по головке, а попутно угробил бы миллион других младенцев! Мой отец – а это был выдающийся человек, настоящий жрец государственного служения – говорил мне: «Есть монархи и министры, их дело – представительствовать и блистать. И есть хранители священного огня, которые не лезут на передний план, остаются в тени, но именно от них зависит, погаснет этот огонь или нет». Отец воспитывал меня так, чтобы я берег этот огонь больше собственной жизни и был готов пожертвовать ради него чем угодно – личными привязанностями, любовью, дружбой, даже собственной душой. Но я не справился со своей задачей. Святилище разорено, треножник рухнул, сакральный огонь погас. Российское государство, простояв тысячу лет, рассыпалось, когда вахту нес я. И за это мне нет прощения. Пусть чекисты ставят меня к стенке, туда мне и дорога. Надеюсь, что того света не существует и мне не придется смотреть отцу в глаза…
Я притих, впечатленный страстностью этого внешне холодного человека.
– Только вот чего я не понимаю и никогда уже не пойму… – продолжил он, глядя поверх меня и, по-видимому, ведя диалог с самим собой. – Мой отец, казалось, выплавленный из стали, очень странно умер. Покончил с собой. Ни с того ни с сего, безо всяких видимых причин. Застрелился дома, в кабинете, не оставив записки. Я никогда в жизни не видел, чтобы он брал в руки огнестрельное оружие. Он даже возвел это в принцип. «Государственный сановник не должен иметь при себе средств самозащиты, – говорил он. – Унизительно до такой степени не доверять системе. Есть специальные люди, которые по долгу службы меня охраняют, и этого довольно». А сам пустил себе пулю в лоб, притом из весьма специфического пистолета, какой носят секретные агенты. Есть такой «браунинг FNS», я запомнил название…
Меня качнуло. Я вдруг вспомнил, каким странным тоном Мари Ларр переспросила меня тогда: «Викторович? Воронин?».
– А когда это произошло?
– Вы про смерть отца? В девятьсот шестом. Год, конечно, был очень тяжелый. Казалось, государство вот-вот развалится, не выдержав проигранной японской войны и революционных потрясений. А всё же на отца это было так непохоже. Увы, у всякой стали есть предел износа…
В четырнадцатом году Мари говорила, что ездила в Россию разбираться в обстоятельствах гибели ее отца восемь лет назад, вспомнил я, то есть аккурат в девятьсот шестом. И сказала, что «разобралась». Однако говорить Воронину о своей догадке я не стал. Зачем? Да и где она теперь, Мари Ларр? Вскоре после ее высылки началась великая война. Я не знаю, что сталось с женщиной, которая ненадолго озарила мою ординарную жизнь сиянием своих холодных, ярких лучей. Молю Бога, если Он есть, чтоб Мари была жива и счастлива.
Я вспомнил другого участника той истории – большевика Миловидова. Мы ведь ныне оказались в том самом земном раю, который он обещал построить, и ведь построил. Сейчас, наверное, заседает в этих их совнаркомах и реввоенсоветах.
Спросил Воронина, не знает ли он, где сейчас инженер Миловидов.
– Умер во время войны, в Швейцарии. Принял яд. Перед тем несколько месяцев болел, не вставал с постели.
– А Осип Менгден? Про него что-нибудь известно?
– Нет. Ныне он, вероятно, зовется Йозефом Менгденом. Полагаю, что субъект с подобными задатками в эти чудовищные времена себя еще проявит. Самое время для Менгденов… А госпожу Хвощову с дочкой, как я слышал, после реквизиции имущества «уплотнили» и, кажется, переселили в подвал. Так что вы продлили девочке жизнь, но ненадолго. Лекарство от густокровия теперь взять негде… Да и цесаревича, как вы знаете, на свете уже нет. Виной тому, правда, не гемофилия… Всё было напрасно, вся жизнь – одни пустые хлопоты, – горько молвил Воронин. – И у меня, и у вас. Помните, у Жерара де Нерваля:
Покинув этот мир однажды в зимний вечер,
Он уходя спросил: «Я приходил – зачем?»
– Лично я приходил, чтобы Даша Хвощова пожила на свете подольше, – ответил я, мысленно прибавив: «И чтобы повстречать Мари». – Про государство не знаю, я не жрец, я обыкновенный человек. Но мысль о том, что я помог вытащить девочку из лап Менгдена, согревает мне душу. А в жизни, как мне кажется, только такие вещи и имеют ценность. Всё остальное – химера.
Потом конвоир за рукав потащил Константина Викторовича к столу, записываться. Нас развели по разным камерам. Ночь я провел в воспоминаниях, то тягостных, то сладостных, жмурясь от яркого сияния полной луны. И вот серым утром мы с моим старым знакомцем сошлись вновь.
Грузовики возвращаются, наверное, через час. Сначала один, потом второй, потом третий.
Заложников выводят. Сажают. Увозят. Когда подходит очередь третьей группы, Воронин говорит мне:
– Прощайте. Я всё думал над вашими словами. Про то, что химера, а что не химера. И знаете…