Стиль и манера одни и те же: нечто бледное, меланхоличное, навевающее зевоту. Для спальни, пожалуй, в самый раз. Посмотришь, и глаза сами собой слипаются.

– Пюви де Шаванн, – произнесла нечто непонятное Мари, повертев головой.

Показала на золотое, рельефное панно в противоположном конце просторного помещения:

– А вот и «Врата рая». За ними таинственная «Храмовая зона». Нам туда.

Приблизившись, я увидел: это не панно, а двойная дверь, украшенная золочеными панелями тонкой работы.

– Уменьшенная копия знаменитых ворот Гиберти из флорентийского Дуомо, – сказала моя спутница. – Ну-ка, как ее открыть?

Мы наклонились, стали изучать замок. Он был электрический, новейшей конструкции.

– Здесь «Фома Иванович» не поможет, – заключил я. – Ход замка блокирован. И фонендоскоп, как с механическими сейфами, тоже не решит задачи. Нужно знать код.

– У электрических замков есть одно слабое место. Для них нужно электричество. Когда оно отключается, замок из кодового превращается в обычный. У вас фонарик с собой?

– Разумеется.

– Ждите здесь. Я видела на плане щитовую.

Мари вышла. Вскоре свет погас.

Издали донеслись крики и хохот. Участники маскарада наверняка решили, что кромешная тьма предусмотрена сценарием мистерии.

Сзади послышались легкие шаги. Мари вернулась.

– Посветите, – велел я.

Вынул «Фому Ивановича» и, не теряя времени, приступил к работе. Колпак с головы снял, чтобы лучше видеть.

Провозился я минуты три, не больше.

Замок щелкнул, дверь подалась. Мы шагнули через порог в темноту, и тут же снова загорелся свет. Видимо, слуги вернули переключатель в нормальное положение.

Широкий коридор.

Четыре двери с золотыми табличками.

На первой начертано: «Temple de Sensualité».[3]

Заглянули внутрь.

Первое, что я увидел – огромный диптих на стене: крупное изображение мужского и женского детопроизводительных органов. Вокруг множество гравюр, рисунков, литографий – сплошь скабрезного содержания. Мебель диковинная: необычной формы кушетки и кресла. Потолок зеркальный. На столе разложены какие-то приборы или инструменты неочевидного назначения. Я бы с интересом поизучал весь этот инвентарь, но Мари равнодушно обронила:

– Понятно. Здесь нам делать нечего.

Следующая комната, она называлась «Temple de Tristesse», была выдержана в бледно-лиловых тонах и украшена пейзажами унылых полей, каменистых пустынь, лунных полян.[4]

– Здесь он возвышенно грустит, – хмыкнула Мари. – Идем дальше.

Дальше был «Temple de Sagesse». [5]Пол устлан соломенными циновками, стены закрыты китайскими или, может быть, японскими (я в восточных тонкостях не разбираюсь) ширмами. Осень, зима, весна, лето.

– Сейчас модно медитировать, – прокомментировала сей ориентальный интерьер Мари, даже не заходя внутрь. – Нет, не то.

Надежда оставалась на последнюю, четвертую дверь. Табличка извещала, что это «Храм ненависти», «Temple d’Haine».

– Звучит обещающе. Ну-ка, зажжем свет…

Мари вошла первой. Я – за ней. И вздрогнул.

Под потолком кто-то висел. Не кто-то – Алевтина Хвощова!

В следующую секунду я сообразил, что это восковая фигура, очень искусно выполненная. На груди у повешенной была пришпилена бумажка с надписью «Я – тварь». Потом мое внимание привлек киот – на первый взгляд обычный, с большой иконой в серебряном окладе, с лампадой. Но вместо образа там был изображен какой-то субъект в берете набекрень, располосованный вдоль и поперек ножом или бритвой, а поверху криво намалевано «Иуда».

– Это Анри Монсарт, – объяснила Мари. – Но объект фиксации у него все-таки мадам Хвощова. Глядите, ей тут посвящена целая экспозиция.

Мы подошли к некоему подобию школьной доски, под которой находился стол.

С доски на меня злобно пялилось изображение какого-то свирепого идола с ожерельем из человеческих голов и десятком рук, в каждой по кривому кинжалу.

– По-моему, это Кали, индийская богиня смерти. – Мари потрогала разложенные на столе предметы, очень странные: дамская перчатка, засохший огрызок яблока, золотой кулон на разорванной цепочке. – Этот кулон я видела на шее у Алевтины Романовны. Перчатка, я полагаю, тоже ее.

– Но зачем они здесь? И огрызок?

– Я читала, что богине Кали молятся, когда желают кому-то смерти. И в качестве подношения возлагают вещи, которых касался объект ненависти. Вероятно, яблоко съела Хвощова, у нее есть простонародное обыкновение грызть фрукты, не разрезая. А это что у нас? – Мари повертела какую-то куколку, проткнутую здоровенной иглой. – Э, да тут и без вуду не обошлось. Мсье Зибо совсем сумасшедший.

– Без чего не обошлось? – не понял я.

– Та-ак, а вот это интере-есно, – полупроговорила-полупропела она, просматривая какие-то записки, неряшливой стопкой лежавшие сбоку.

– Что там?

Вдруг в коридоре послышались шаги. В панике я метнулся в угол, вжался в стену.

Открылась дверь. На пороге стоял Бобков.

– Вот вы где, ‘усалочка, – засмеялся он, глядя на Мари, а меня пока еще не заметив. – Когда внезапно погас свет, у меня возникло подоз’ение… Очень уж зазывно вы на меня посмот’ели. Но как вы п’оникли в мое святилище? Ах, неважно! Нам с вами не сюда. Идемте в «Х’ам чувственности», п’инесем же’твоп’иношение богу ст’асти!

Он протянул обе руки, шагнул вперед – и уставился на меня.

Выпучился:

– Э, да это не Маяковский! Вы кто?

Решение нужно было принимать быстро. Если бы он начал кричать и звать слуг, ситуация стала бы необратимой. Лучшая оборона, как известно, нападение.

– Полицейский, – объявил я. – Господин Бобков, вы подозреваетесь в похищении и убийстве вашей двоюродной племянницы Дарьи Хвощовой. Имеющихся здесь улик, – я обвел рукой комнату, – более чем достаточно, чтобы потребовать у вас объяснений!

– Я похитил? И убил? Я?! – очень правдоподобно изумился хозяин.

– Да, из ненависти к ее матери. В отместку за то, что она увела у вас художника Монсарта.

На костлявой накрашенной физиономии декадента появилось весьма неожиданное выражение – досады.

– Чё’т! – простонал Зибо. – Какая к’асивая, какая великолепная идея! Почему она не п’ишла мне в голову! Я же действительно мог сам ук’асть у тва’и единственное, что ей по-настоящему до’ого – как мне был до’ог мой Ан’и! П’икончить и п’ислать Алечке в виде посылки. Отк’ывает она ящик, а там ее чадо, ’азук’ашенное как то’т. Ах, какая художественная акция могла получиться! Но девчонку, к сожалению, ук’ал не я.

– А кто же тогда? – спросил я, не веря ни единому его слову. – Или мы потолкуем об этом в полиции, на допросе?

Но Бобков нисколько не испугался.

– П’едставьтесь-ка, суда’ь, – потребовал он. – Вы из какого под’азделения? Кто ваш начальник?

Я молчал. Проникнув в дом тайным образом и затеяв обыск безо всякого ордера, я никак не мог перевести объяснение в официальное русло.

– Не желаете гово’ить? Ничего. Сейчас я это выясню. Позвоню Валентину Анатольевичу, – назвал он по имени директора Департамента. – Мы хо’ошо знакомы, он пользуется моей ложей в Александ’инском теат’е. А вы с вашей инте’есной спутницей извольте оставаться на месте. Вп’очем, я позабочусь, чтобы вы никуда не исчезли.

Он повернулся к коридору и во весь голос закричал:

– Эй, Мустафа! Кликни людей, а сам иди сюда. Живо!

Дожидаться неведомого Мустафу я не стал. Оттолкнул Бобкова и ринулся к двери, на бегу натягивая колпак. Мари обогнала меня, схватила за руку.

– Не туда! За мной, там окно!

В конце коридора действительно была штора.

Я рванул створки, перегнулся. Слава богу, внизу виднелась крыша сарая или какой-то пристройки. Я спрыгнул. Отшиб ноги, но не упал. Жесть гулко загрохотала.

В следующее мгновение рядом оказалась Мари, произведя гораздо меньше шума.