Я слышал, как ведьма в черном домино тихо сказала Офелии с вплетенными в волосы кувшинками:

– По части скандалезности Иду не переплюнешь.

– Было бы что показывать! – прошипела героиня Шекспира. – Все уже видели ее чахлые прелести на пресловутой картине. Товар второй свежести!

Я бы охотно еще полюбовался товаром второй свежести, но нельзя было отставать от Мари.

Мы оказались в зале, отведенном сплошь под кубы, круги, квадраты. Я бы ни за что не смог их отличить от точно такой же геометрии, которую видел в доме Хвощовой.

– Помилуйте, ведь это Брак! Настоящий Брак! – Весьма упитанная дама в маске «мертвая голова» показала мне на одну особенно отвратительную мазню.

Я кивнул:

– Конечно, брак. Удачей такое назвать трудно.

Она посмотрела на меня с уважением.

– Вы находите эту работу слабой? Боже, ведь вы Бенуа! Я узнала вас по блеску глаз!

Меня выручила Мари.

– Он мой, я тащу его в омут! – зловеще пророкотала она, схватила меня за руку и потянула.

Шепнула:

– Не вступайте ни с кем в разговоры. Что-нибудь ляпнете и выдадите себя. Нужно продержаться до начала мистерии.

– Какой еще мистерии?

– Понятия не имею. Все о ней говорят. Вероятно, концерт или действо. Оно будет происходить вон за теми дверями, в каком-то «зале Моро». После того, как запустят публику, мы побудем там немного и незаметно ретируемся.

Через несколько минут двери, на которые она показала, распахнулись под звуки струнного квартета, исполнявшего неизвестное мне произведение, которое я бы назвал «Сонатой ногтя по стеклу».

Вслед за остальными мы вошли в темно-пурпурный зал под прозрачной крышей, над которой очень эффектно мерцали майские звезды. Впрочем, не исключаю, что они были искусственные, наклеенные на стекло.

Люстр не было, светились лишь картины, озаренные невидимыми лампочками.

– А, имеется в виду, что здесь висят работы Гюстава Моро, – заметила Мари, озираясь. – Крикливый художник, не в моем вкусе.

Мне же полотна понравились. Они были мрачные и темные, даже страшноватые, но уж всяко лучше хвощовского Монсарта. Светоносных фей, огнедышащих драконов, увешанных алмазами принцесс и златопанцырных рыцарей, я думаю, рисовать потруднее, чем малевать танцующих вакханок.

Посередине залы находилось что-то вроде помоста или сцены, закрытой портьерами.

Скрипки заиграли громче (если этот пилёж по нервам можно было назвать игрой), и занавес раскрылся.

На троне из черепов сидел Кащей Бессмертный в расшитом кафтане, в алых сапогах с загнутыми носами. Все захлопали, закричали: «Зибо! А вот и Зибо!». У меня за спиной заспорили, кто автор древнерусского костюма – Билибин или Кустодиев.

Кащей приподнял жемчужный венец, словно шляпу, поклонился. Картавым голосом провозгласил:

– «Бал мейтвецов» начинается! «Чёйное па-де-де» исполняют те, кого пьедставлять не надо!

– Чьё па-де-де? – спросил я.

Но на сцену, с которой проворно спрыгнул хозяин дома, выбежали танцор и танцовщица во всем черном, и я понял: «Черное па-де-де».

Надо признать, что балетный номер смотрелся очень недурно. Чувствовался высочайший класс искусства. А всё же было в этом танце нечто странное. Ноги балерины показались мне чересчур мускулистыми, а плечи ее партнера слишком узкими. И еще я не мог взять в толк, отчего зрители покатываются со смеху. Лишь когда барышня с неописуемым изяществом закрутила фуэте и кто-то крикнул: «Браво, Вацлав!», я вдруг сообразил, что в паре перепутаны роли. Он – это она, а она – это он! В пачке, на пуантах, с бантом на накладных волосах был мужчина, а в трико – плоскогрудая, узкобедрая женщина!

Потом вышел оркестр приговоренных к смерти – во всяком случае именно так я объяснил себе наряд музыкантов, вместо фраков облаченных в тюремные робы и со свечками в руках. Свечки они установили на пюпитрах и заиграли нечто чрезвычайно немелодичное, нагонявшее мизантропию. Лишь в одном месте музыка вдруг обрела стройность, и то ненадолго.

– Как гениально Малер спародировал здесь сиропную водичку Чайковского, – донесся до меня восторженный шепот.

Мне не смешно, когда маляр презренный мне пачкает «Мадонну» Рафаэля, подумал я.

– Не пора? – тихо спросил я у Мари.

Мною начинало овладевать нетерпение. Если уж нам предстояло рискованное предприятие, то поскорее бы!

– В перерыве между номерами, – шепотом ответила она. – Иначе обратят внимание.

Исполнение композиции гениального Малера длилось невыносимо долго. Когда наконец мучение закончилось и все захлопали, мы потихоньку стали перемещаться к выходу.

До моего слуха долетали обрывки разговоров, смысл которых по большей части был загадочен.

В одной группе жарко обсуждали – если я не ослышался – бродячих собак. Двое господ в саванах спорили о каких-то «мирискусниках», кто они – трупоеды или калоеды. Потом некто иссиня-бледный, с волосами до плеч, краше в гроб кладут, с обидой воскликнул: «От акмеиста слышу!».

С другой стороны через пестрое сборище навстречу нам так же неторопливо двигался хозяин, приветствуя гостей, говоря каждому пару слов, целуясь с дамами и пожимая руку кавалерам. Мне не понравилось, что каждый, кто был в маске, приподнимал ее, показывая свое лицо.

– Поторопимся, пока он нас не перехватил, – нервно сказал я.

Мы были уже у самой двери, когда сзади раздалось:

– Какой умопом’ачительный вы’ез! Кто вы, п’ек’асная Каллипига? С кем вы?

– Вы переборщили с нарядом, – процедил я. – Теперь выкручивайтесь.

Мари остановилась, а я тронулся дальше, будто меня это не касалось.

Но моего плеча коснулась рука. Покосившись, я увидел огромный алмаз, сверкавший на костлявом пальце.

– Ну-ка, ну-ка, кто это у нас?

Обернувшись, я опустил голову и обреченно прошептал:

– А вы угадайте.

Поскольку я оказался за спиной у Мари, мой взгляд остановился на ложбинке между ее ягодицами и не мог оторваться от этой картины, но мысль лихорадочно билась. Пуститься наутек? А «стража» у выхода?

– Судя по фигу’е… – протянул Зибо, глядя на меня снизу вверх (вблизи он оказался низкоросл и субтилен). – Макс, это вы?

Я вспомнил, что читал где-то, будто основатель династии Бобковых, дед этого изломанного хлыща, пришел в Санкт-Петербург в лаптях. Как же быстро скисает русский квас, если насыпать в него медных монет…

– Нет-нет, вы – Мейей’хольд. Ну конечно!

– Холодно, – просипел я и слегка толкнул Мари в спину: выручайте!

– П’аво, я те’яюсь, – улыбнулся Кащей и протянул руку, чтобы приподнять мой колпак.

Мари шлепнула его по запястью:

– Даю подсказку. «Дворняжкой не был у бобковых он отродясь, чай не таковский».

– А-а, это вы, enfant terrible! – засмеялся хозяин. – «Я люблю смот’еть, как уми’ают дети». Это де’зко и талантливо. Ну, а ваша ‘усалка кто?

– Та, кто может утянуть на дно.

Мари оплела меня руками, положила голову на мое плечо.

Зибо поднес к губам зеленую прядь ее фальшивых волос, поцеловал.

– Лучше утяните меня. Я совсем не п’очь быть утопленным вашими ‘учками.

Я издал угрожающее рычание – на мой взгляд, грубиян-футурист повел бы себя именно так. Схватил Мари за плечо и уволок прочь.

– Вы слышали, что он сказал про детей? – шепнул я ей на ухо. – Невероятно!

Она ответила:

– Как раз вполне типично. Маньяки подобного склада, совершив убийство, еще долго потом находятся в ажитации, не могут думать ни о чем другом и, бывает, сами себя выдают, проговорившись. Кажется, мы на верном пути.

По дому, весьма обширному, с множеством коридоров и поворотов, Мари вела меня уверенно.

Шум голосов остался позади. Мы были одни.

– Спальня за углом налево, – пробормотала сыщица.

Толкнула высокую белую дверь. Нащупала на стене выключатель.

Я увидел постель под балдахином в виде китайской пагоды. Стены были похожи на иконостас – так плотно висели там картины. Они занимали и весь потолок.