Не пожелала Наталья родные Жигули покидать. Чуя свой близкий конец, прыгнула она с облака вниз, на острые камни.

Похоронили отец и сын Наталью, тёмным дневное небо увидали. Долгие годы после этого прошли, а небо для них всё не светлеет.

Подросли тем временем двенадцать сыновей, бездетным бабам подаренных. Говорят они своим матерям:

– Пойдём в Жигули, к отшельникам-чародеям, попросимся к ним в ученики. Поможем Наталью, нашу благодетельницу, отцу и сыну вернуть!

Попали те сыновья сначала к младшему отшельнику. Тот только и умел, что превращать глину в хрусталь. Проучились сыновья у того отшельника три года, слепили глиняный шар и превратили его в хрустальный. Подарили тот шар отцу и сыну, а что делать дальше, не знают.

Снова пришли двенадцать сыновей к младшему отшельнику. Тот строгое испытание им учинил. Отобрал из них четырёх и в ученики к среднему отшельнику направил.

Три года проучились у среднего отшельника сыновья, научились давать безумные советы. Пришли и заявляют:

– Пусть сын на хрустальном шаре женится!

Сын так любил свою матушку, что тут же на хрустальном шаре и женился. Заботится о нём, как о своей законной жене, а матушка его всё не возвращается.

Снова пришли четверо сыновей к среднему отшельнику. Тот выбрал из них одного и к старшему отшельнику направил.

Три года провёл у него избранник, научился сквозь стены проходить. Явился к отцу и сыну и заявляет:

– Уведу, куда смертных не уводят, расскажу, что им лучше и не знать...

Взял он сына за руку, и вошли они, страха не ведая, в хрустальный шар. Вышли же оттуда не одни, а вместе с Натальей!

*

Поздравить Наталью с возвращеньем все подгорцы пришли. Окрестные сёла – Выползово, Рождествено и Моркваши – также своих представителей прислали. Поздравили Наталью и отшельники жигулёвские, прислав ей в подарок Молитвослов. Вскоре и почтальон из Самары объявился. Вручая Наталье поздравительные письма, он заявил: «Пущай обернётся вам солнце печатью сургучной, а луна – монпансье!»

Жил ещё до разинского бунта в селе Усолье великан, звали его старинным именем Ярыня. На кудрявый дуб, выросший у дороги, был похож. Скитался Ярыня по жигулёвским сёлам да силу свою недюжую показывал. Этим себя и кормил. А как в средний возраст вышел, стал вдруг тела своего великаньего стесняться.

Услышал как-то Ярыня от старожилов местных, что под горами жигулёвскими светлые старцы живут. Очищая свою душу молитвой, а тело – постом, способны были те старцы болезни многие лечить. Собрался Ярыня спешно в дорогу и отправился их искать.

Лет четырнадцать, как я слышал, пропадал. Вернулся человеком обычного роста, умом явно повреждённый. Сидел целыми днями на завалинке своего дома в шапке-ушанке, которую ни зимой, ни летом не снимал.

Явились как-то в село Усолье три великана. Рыжие. Страшные. Злые. Увидели Ярыню, задрожали в испуге и в ноги ему повалились.

– Это, – говорят, – великан, какого ещё свет не видывал. Мы по сравнению с ним – муравьи!

Тем, кто им не поверил, предложили снять с Ярыни шапку-ушанку. Сняли. На лбу у него ещё один глаз оказался. Заглянули в него, как в трубу подзорную, и увидели сонмы звёзд и галактик, в беспредельность жуткую летящие. А Ярыня заворчал медведем, слез с завалинки и в горы Жигулёвские снова подался – от людей покоя искать.

Лет семь ещё пропадал. Вернулся обычным человеком, и шрама от глаза диковинного на лбу не осталось.

Устроился к местному барину лесником. Трудился из любви к самому  труду, к любому заданию относясь с душою. И вскоре стал ходить в передовиках, уважаемый всеми своими сослуживцами.

Выглядел Ярыня мужиком, сбитым крепко, по образу и подобию волжских бурлаков. Носил картуз и модную в то время поддёвку, сшитую из покупного сукна. Прятал в бороде, уже седеть начинавшей, свою мягкую улыбку, когда беседовал с людьми.

Денег Ярыня не копил, к личному хозяйству не был сильно привязан. Любил коней, слушал птиц на рассвете, и когда на вопрос, ему заданный, отвечал, каждую букву выговаривал. Особенно любил выговаривать «О». Круглая и живая, катилась у него эта буква, как колесо, отпущенное в свободное странствие.

Пришла к Ярыне старость, подарила ему очки в роговой оправе и старинные книги, учившие, как надо жить. Стал Ярыня, начитавшись этих книг, выручать из беды даже муху, попавшую в банку с мёдом, стоявшую на обеденном столе.

Время сморщило кожу, иссушило кости и уподобило сердечный стук пенью сверчка. И когда Ярыня, поглядев в зеркало, первый раз в жизни себя не узнал, пошёл и лёг на скамейку. Сложил руки на груди, как это делают гребцы на волжских стругах, и прислушался к звукам, доносившимся в открытую дверь.

Ходики настенные, которые следовало заводить каждый день, тикали-тикали, да и перестали. И как только затих последний звук, тело Ярыни невыносимым для глаза светом озарилось.

Фотограф, приехавший издалека, заснял одну подгорскую девицу возле берёзы. В красном мордовском сарафане, в игре ветвей. Один столичный журнал напечатал эту фотографию. Вскоре, по непонятной причине, и фотограф, и девица, открыв стеклянные двери смерти, ушли. Фотограф оставил в этом мире пятерых детей и жену, девица – красавца-жениха.

После этого случая стали под той берёзой слышаться чмоки и голоса. И – то пухлая ручка прямо из воздуха покажется, то чьи-то нафабренные усы!

Продолжалась эта история довольно долго. Но вот случилось одному отшельнику, верному сыну Жигулей, возле берёзы той отдохнуть. Уснул он и вдруг запел во сне странную, на первый слух, песню:

«Почему листья на дереве все одинаковые?

Почему облака на небе все белые?

Пойду, спрошу об этом Жигуля, Покровителя Жигулей – он всё знает!

А и сама я создана из песка, из песка Небесного Моря. Окунусь в это Море трижды, что мне надо, сама узнаю!

А не люблю я листья на дереве – вот они для меня все и одинаковые.

А не люблю я облака на небе – вот они для меня все и белые.

Полюблю я листья на дереве – у каждого из них лицо появится. У каждого лица – глаза разные, хоть и цветом все будут зелёные.

Полюблю я облака на небе, каждого – как своего суженого, каждого сердцем узнаю, каждому имя придумаю.

А не полюблю я листья на дереве – однажды рожусь листочком.

А не полюблю я облака на небе – однажды рожусь облаком.

Все-то их званья-отличья тогда узнаю, да только с большим запозданием!»

Проснулся отшельник и долго, сказывают, с кем-то невидимым говорил. После этого вывалилась, прямо из воздуха, вдребезги разбитая фотокамера. Следом за ней – батистовый кружевной платочек, мокрый от слёз. По небу быстро пронеслось облако, видом похожее на телегу, и скрылось вдали…

Явление духов возле берёзы с тех пор прекратилось.

Приходил из архангельских лесов великан, в жигулёвской пещере селился. Съедал с аппетитом корову в день, пил из кадушки, как из кружки. Думал, поглаживая свой живот: он самый высокий великан на свете. И всё ему позволено!

Повстречал как-то раз великан в ущелье мужика. Роста самого обыкновенного – голова до колен лишь доставала. Заревел великан так, что горы Жигулёвские затряслись, а мужик его ничуть не испугался.