Тот ухажёр учёным-ботаником впоследствии стал. Объехал, в поисках редких растений, Индию, Монголию и Китай. А мироулыбчивая дева, некогда ощутившая себя Матушкой-Землёй, то ли, сказывают, умерла, то ли ушла в монастырь. Метрику её в губернском архиве я не нашёл, писать же напраслину не буду.
Новое объяснение
В городе Самаре, на Дворянской улице жили по соседству две молодые бабы. С самого детства, считай, шибко те бабы меж собою не ладили.
Вышли они почти в одно время замуж и забрюхатели.
Встречаются те бабы однажды на улице, возле магазина. У одной из них рот сам собою раскрылся и «здравствуй, Семён!» произнёс. А другая обомлела и встала посреди улицы, обхватив руками живот. Рот у ней также сам собою раскрылся и «здравствуй, Евлампий!» изрёк.
Решили те бабы, хорошенько покумекав, что это их дети, которые ещё в утробах пребывали, друг с дружкой поздоровались. Крепко на радостях обнялись. Сообразуясь с чудесным случаем, решили, что если у них и вправду мальчишки родятся, назвать их Семёном и Евлампием.
Прежде те бабы часто ссорились, а теперь подружились. Стали друг к дружке в гости ходить, о пелёнках да распашонках калякать.
Шибко те бабы мальчиков ожидали. Но родили в положенный срок... по девочке! Чудесный случай, который на улице, возле магазина произошёл, враз в наважденье бесовское превратился. Крепнувшей изо дня в день их дружбе тоже конец наступил.
Скучным повтором, быть может, такое заявление прозвучит, но дочки тех баб, едва подросли, тоже ссориться меж собой стали. Наследственная какая-то, ничем не объяснимая неприязнь!
Тут бы и точку, кажись, поставить, большими буквами слово «конец» написать. Но, достигнув совершенных годов, вышли дочки тех баб, именно, замуж за Семёна и Евлампия, двух неразлучных друзей!
Вот когда история, что с их матерями когда-то случилась, снова на поверхность всплыла, новое объяснение получила.
Находчивый портной
Самарский портной, носивший в одном кармане нитку с иголкой, а в другом – лоскуток, переплывал в старенькой лодке Волгу. На другом берегу, в селе Рождествено, жили его родители, которых портной не видел уже много недель.
Не успела лодка достичь середины, как налетел шквальный ветер и стал плескать через борт. Лицо портного было мокрым то ли от брызг, то ли от слёз. И тут, метрах в пяти от лодки, вынырнуло странного вида существо…
– Читай отходную молитву, – изрекло существо, снимая с головы водоросли, словно зелёный парик.
Догадаться нетрудно, что это был Водяной. Он жил на дне Волги, в трюме затонувшей купеческой баржи, среди ящиков с гвоздями и бочек, полных заморского вина.
Портной, разумеется, умирать не хотел. В городе Самаре, в собственной мастерской, у него оставалось ещё множество недошитых брюк, жилеток и сюртуков.
– Если ты подаришь мне жизнь, – заявил он Водяному, – я научу тебя шить.
– А что значит шить? – спросил Водяной.
– О, это самое интересное занятие на свете! – воскликнул портной. – Вот, смотри...
И он ловким движением руки порвал на груди рубаху. Затем достал нитку с иголкой и стал рубаху зашивать...
– Это занятие меня заинтересовало! – признался Водяной и, взмахнув рукою, покрытой рыбьей чешуёй, приказал шторму успокоиться.
Не прошло и получаса, как Водяной уже умел зашивать как малые, так и большие дыры. На его лице, имевшем розовый пятачок, играла улыбка довольства.
– А на чём же я буду зашивать дыры? – спросил с беспокойством Водяной, когда лодка уже причалила к берегу. – Сукна-то у меня и нет!
– Твоё сукно – подвластная тебе стихия, – не растерялся портной. – Мало ли имеется на воде прорех в виде заливов, заводей и островов?
Водяной крепко задумался. Затем помахал портному лапой и нырнул в воду, не оставив и малых кругов.
А через несколько дней рыбаки и любители загородных прогулок недосчитались одного большого острова, расположенного на излучине реки, как раз напротив Студёного оврага. Куда этот остров, весь покрытый кустарником, подевался, никто сказать не мог!
Случай, разумеется, печальный, однако речному судоходству одну только пользу он принёс. Перестали пароходы и баржи, плывшие и в Астрахань, и в Москву, остров тот огибать, на радость купцам и торопыгам.
«Яблоня»
Картины самарского художника NN пропиской мелких деталей сильно напоминали фотографии. Авторитеты в искусстве их не одобряли, и на различных художественных выставках NN получал далеко не лучшие места.
Особенно NN любил рисовать яблони. При этом яблоки у него получались такие натуральные, с розоватой пыльцой на боках, что хотелось сорвать их с нарисованной ветки и тут же съесть.
Однажды NN в очередной раз рисовал яблони. В баночках с надписями «для ствола», «для листьев» и «для яблок» перед ним находились краски. В баночке «для ствола» находилась коричневая краска, «для листьев» – зелёная, в баночке «для яблок» находилась жёлтая краска. Впервые умело нарисованная картина NN не понравилась. Обессиленный душевной сумятицей, вызванной отсутствием новизны в его творчестве, художник свалился в кресло и уснул.
Во сне NN осознал себя летящим облаком. Внизу виднелась Волга, напоминавшая ствол гигантского дерева с множеством веток-притоков. На ветках, таких же синих, как и ствол, висели яблоки-деревни...
«Чистой воды импрессионизм!» – не рассердился почему-то NN, хотя прежде относился к этому направлению в искусстве, как «волк к зайцу».
Хорошенько вглядевшись в «яблоню», NN заметил в её ветвях мотыльками порхавших ангелов. С завидной мироулыбчивостью ангелы красили жидкой извёсткой ствол, обрезали захиревшую листву и опрыскивали жидкостью, напоминавшей медный купорос, плоды. Видимо, от каких-то вредителей своего «небесного» сада!
В этом месте NN проснулся. Музыка, наполнявшая его сон, перелилась в явь. Не медля ни минуты, художник принялся наносить на уже готовую картину увиденную «яблоню»...
С тех самых пор NN стал лучше понимать детей и импрессионистов.
Новый тучепрогонитель
Служащий самарской телеграфной станции Аристарх Сапогов долгие годы искал просветления. Перепробовал все пути, к нему ведущие – просветление так и не приходило. Под конец перессорился со всем миром, обозвал его «грешным» и «гадким» и решил уйти в отшельники.
Переправился через Волгу, вырыл на её глинистом берегу землянку и стал коротать свои дни в полном одиночестве.
Прожил кое-как лето и зиму, а к весне почувствовал, что умирает. Смастерил себе просторный гроб и стал спать в нём прямо под открытым небом.
Весна в тот год выдалась студёная, с частыми северными ветрами. К утру крышка гроба успевала покрыться инеем, как серебром. Чтобы избежать запрещённого христианством самоубийства, Аристарху приходилось ложиться спать в валенках и овчинном тулупе.
Во время ледохода на Волге приснился Аристарху вещий сон. Слетели будто бы с неба два ангела-архейца, расстелили на бестравной ещё земле синешелковые дорожки и гроб, в котором он спал, на те дорожки поставили. Дунули в свои дудки – пахнущий смолистой стружкой «дом» поднялся в небо и прямо в рай полетел!
Проснулся Аристарх на рассвете и песню радости запел. Ходит день-деньской по лесу, сушняком хрустит. Пичужек весенних слушает да ангелов-архейцев дожидается.
