— Почему ты никогда не снимал свои фильмы в Римини, даже «Амаркорд»?

— Воспоминание — это уже искажение реальности, неточное видение того, что происходило на самом деле. Изобразить отдельные эпизоды, персонажей, встречи, события, чувства, отобранные памятью, означает выразить нечто, способное вызвать эмоции и чувства лишь с помощью звука, света, красок и атмосферы, которые могут быть созданы лишь в волшебной, алхимической творческой лаборатории, каковой является для режиссера киностудия. Мне все это удается создать в Пятом павильоне студии «Чинечитта».

— Каким ты нашел Римини в 1946 году, когда вернулся туда впервые?

— Он был разрушен до основания, «ricca di macerie prime»[20], как говорили мои друзья из «Марка Аврелия». Лунный кратер. Бесконечные развалины. Это был самый разбомбленный город в Италии после Кассино. Поле руин, и ничего больше. И над всем этим ужасающим опустошением, в голубом прозрачном воздухе — родной диалект, вечный ритм и голос, выкликающий такие близкие имена, которые я никогда не слышал в Риме: Дуильо, Северино…

— В пятьдесят пять ты приезжал в Римини, когда умер твой отец. Какие воспоминания у тебя были о нем тогда и сейчас?

— Я его вижу таким же, каким он был, когда я был маленьким. Какие еще воспоминания могут быть о родителях? Кто может сказать, что как никто знает своих отца и мать? Лишь на его похоронах, как мне кажется, я смог увидеть отца, каким он был на самом деле. Среди безутешных друзей были две или три соблазнительные, нежные, чувственные женщины, которые явно сохранили чудесные воспоминания о папе. Они плакали, и их носовые платки были испачканы тушью для ресниц и помадой. Именно эта картина заставила меня понять, что отец мог быть для меня настоящим большим другом.

— У тебя действительно было намерение создать фильм по эпизоду, связанному с похоронами отца?

— Да, хотя этот эпизод я вспоминаю неохотно. Мне позвонила моя сестра Маддалена, чтобы сказать, что отец плохо себя чувствует. В те годы я не совсем отдавал себе отчет в том, что делаю, и вместо того чтобы поехать в Римини с Джульеттой, отправился туда с другой женщиной. Я поселил ее в небольшой гостинице и поспешил к отцу. Поскольку в его состоянии в тот момент не было ничего особенно опасного, я зашел в ресторан перехватить чего-нибудь. Внезапно туда вошел возчик, сказавший мне: «Синьор Феллини, синьор Феллини, идите скорее домой, вашему отцу совсем плохо». Он проводил меня до дома, но, когда я пришел, отец уже умер. Я был подавлен. Необходимо было утешить мать, организовать похороны, в общем, заниматься всем. Получилось так, что я забыл о женщине, которую оставил в гостинице. Когда мы наконец с ней увиделись, она не хотела со мной говорить, была в ярости, и я был вынужден прибегнуть ко всевозможным уловкам, чтобы ее успокоить. Позже, когда этот неприятный, болезненный эпизод отошел в прошлое, я хотел рассказать об этом в фильме. Я даже наметил себе актрису на роль этой женщины — Софи Лорен. Продюсером должен был стать Дино Де Лаурентис. Я слетал в Лос-Анджелес, чтобы переговорить с Грегори Пеком, который, по моему замыслу, должен был исполнять главную мужскую роль в фильме. У нас уже было и название: «Путешествие с Анитой». Но Джульетта написала мне письмо, в котором объяснила причины, по которым я не должен снимать этот фильм. И я отказался от него, никогда более не возвращаясь к этой мысли.

— Какие воспоминания связывают тебя с матерью, умершей в 1984 году?

— Это были родители, предназначенные именно для меня. Как раз то, что мне требовалось.

Может быть, я и разочаровал их, не став адвокатом или инженером, как им этого хотелось, но они никогда не мешали мне, и я мог спокойно выбирать дело по душе, не ссорясь с ними и не оправдываясь. Среди всех неприятностей, которые я доставлял своей матери, наиболее болезненным, наиболее всего уязвившим и ранившим ее был скандал, разразившийся после появления «Сладкой жизни». Моя мать была очень набожной женщиной, и тот факт, что ее сын снял фильм, который осудила Церковь, заставил ее глубоко страдать. Архиепископ, который был стар уже тогда, когда я ходил в школу, нашел самые суровые слова для фильма и его автора, сына синьоры Иды Барбиани.

— Что ты сделал тогда, чтобы ее успокоить?

— Поскольку она буквально заболела с горя, я явился в Римини, чтобы поговорить с архиепископом. Как и раньше, он жил в своем прекрасном дворце XVII века, где, выходя около полудня из школы, мы порой видели его прогуливающимся по крытой галерее второго этажа в сопровождении двух юных служителей. Мы тут же принимались вопить, как разбойники: «Благословение! Благословение!» Он наверху медленно чертил в воздухе крестное знамение, а мы, стоя внизу, с преувеличенной аффектацией испрашивали его еще и еще.

«Не задерживайтесь надолго, — предупредил меня секретарь, когда я изложил причину, по которой хочу видеть архиепископа. — Ему почти девяносто лет и он абсолютно глух». Я вынужден был повысить голос, говоря о деликатных, интимных вещах, и это меня очень раздражало, но я сделал над собой усилие и стал кричать, словно находился на митинге посреди городской площади. Молодой секретарь с крепким телосложением горца склонился к маленькому трясущемуся старцу, чтобы услышать ответ, и, немного смущаясь, сообщил мне, что архиепископ сказал: «Очень хорошо, очень хорошо». От себя он добавил, что ему самому фильм очень понравился и что один из его кузенов, моряк по профессии, бывал в Швеции, на родине Аниты Экберг.

— Чувствуешь ли ты, что после смерти родителей связь с Римини прервалась?

— У меня просто стало меньше поводов приезжать туда. Там осталась только моя сестра Маддалена. Она очень милая. Я помню ее рождение. Я держал ее на руках с бьющимся сердцем: боялся, вдруг она выскользнет. Сейчас это крупная сильная женщина. Как-то, когда мы прогуливались вместе ночью по Риму, она сказала, показывая на мою тень на земле: «Федерико, можно подумать, что это папа».

— Каким ты находишь Римини сегодня?

— Отели, бары, закусочные, ночные клубы, дискотеки — огромные… как космические корабли, тысячи людей, берущие летом город штурмом… По сравнению с Римини Лас-Вегас — тихий, спокойный городишко. И этот бесконечный поток сверкающих машин, которые по вечерам высвечивают своими фарами своего рода Млечный Путь.

— Разве не осталось ничего от Римини твоей юности?

— Площади, памятники, улицы, арка Августа, мост Тиберия, «Гранд-отель». В ярком свете солнца или пелене тумана «Гранд-отель» неизменно стоит на месте, олицетворение экзотики, роскоши, красивых женщин. В нем есть что-то колдовское, мифическое, он всегда вне времени.

— Ты все-таки скучаешь по Римини?

— Долгое время Римини был для меня чем-то непонятным, тревожным и неопределенным. И если я порой возвращался туда с неохотой, то лишь по причине своего фантазматического мышления. Город для меня запечатлелся раз и навсегда в определенной эстетической форме, и столкновение с реальностью меня мучило. Воображаемый Римини стал для меня материалом для работы. Римини настоящий — это было совсем другое дело. Я всегда отдавал себе отчет, что символическая картинка рискует застыть, заизвестковаться, иссушиться, но именно поэтому и старался сохранить ее в движении, превратить во что-то живое. Было бы глупо разрушать символы под предлогом того, что они — плод реакционного восприятия жизни. Кино — это сфера, полная жизненной силы, поскольку в кино эти символы представлены живыми благодаря тем приемам, которыми располагает режиссер.

— Но теперь ты охотно приезжаешь в Римини?

— В течение нескольких последних лет моя тоска по Римини становится все более сильной. Это как приятная болезнь. Безотчетно я все чаще думаю о Римини, о Римини моего детства и юности, о Римини моих первых любовных переживаний. Меня все больше захватывает мечта в духе маменькиного сынка: приехать и провести несколько дней в «Гранд-отеле», пожить в номере, где останавливаются принцы крови.