— Чарли не произвел на тебя сильного впечатления?

— Я видел лишь белую шапку волос, сияющую белизну улыбки и его крошечную сухую руку, усеянную веснушками, похожими на цехины. «Боже мой, вы так молоды», — послышалось мне. Голос был одновременно хриплым и металлическим. Это был почти упрек. Теперь он не смог бы мне его адресовать, потому что теперь, кажется, я даже старше, чем был он в ту нашу первую и единственную встречу.

— Какие из твоих фильмов ты считаешь самыми забавными?

— Не могу сказать. Во всех моих фильмах я пытался напомнить и показать клоуна Пьерино. К примеру, Ричард Бейзхарт в образе Сумасшедшего в «Дороге» — это в каком-то смысле дань уважения тому маленькому клоуну из деревенского цирка, который, как все настоящие цирковые артисты, был одновременно и эквилибристом, и наездником.

— Оказались ли Вилладжо и Бениньи двумя «гениальными шутами», как ты их определял до начала съемок?

Все сказанное только что приводит к одному заключению. После долгих поисков я обрел Пьерино; именно его, легкого, смешного, странного, загадочного; танцор, мим, заставляющий смеяться и плакать; он обладает очарованием персонажей сказок и произведений великой литературы; он делает правдоподобным любой пейзаж, ибо может жить везде; это друг людоедов, принцесс и говорящих лягушек. Он похож на Пиноккио. А теперь я скажу тебе, кто это; это Роберто Бениньи.

По случаю его семидесятилетней годовщины Федерико Феллини получил множество поздравлений со всего света, свидетельствующих о восхищении, уважении, любви и дружеских чувствах людей, знакомых и незнакомых.

Балтус написал ему письмо, в котором, помимо прочего, говорилось: «Дорогой Федерико, я всегда думаю о тебе с большой, очень большой любовью. Ты для меня как брат. Но между нами, помимо братской любви, существует и еще что-то: это нечто, не поддающееся определению и объединяющее двух людей, которые оба заняты в сфере художественного творчества. Всякий раз, когда я еду в Рим, а тебя там нет, я бываю глубоко огорчен, тем более что одной из главных причин, побуждающих меня ехать в Рим, является возможность встречи с тобой. Желаю, чтобы ты праздновал еще сто юбилеев и одарил нас новыми чудесными фильмами».

Альберто Сорди вспомнил по случаю эпоху, относящуюся примерно к 1940 году, когда они познакомились: «Феллини сегодня семьдесят лет: это мой возраст. Или лучше сказать: я моложе его на шесть месяцев. Однако, особенно в последнее время, он, похоже, об этом забыл. «Альбертино, дорогой мой Альбертино, ведь ты с 1919 года, не так ли?» — спрашивает он меня. «Нет, Федери, я с 1920-го, как и ты. И я даже моложе тебя, потому что родился 15 июня». А он: «Да? Ха-ха», — и принимается смеяться своим немного ироничным и настороженным смехом. Наша дружба — это дружба, прошедшая через всю жизнь. Мы проводили чудесные дни, в радости, шутках, хотя шла война и у нас не было поводов для веселья. Я вспоминаю, как мы ходили есть в молочную на улице Фраттина. У нас не было в кармане ни гроша. Я приударял за поварихой, а она втихую подсовывала два бифштекса под наши спагетти. Спать мы ложились поздно, мечтая в будущем стать знаменитостями». Актер вспомнил также одну из наиболее запоминающихся сцен «Курьера», с качелями: «Съемки этого фильма проходили в веселье. Мы постоянно смеялись на съемочной площадке, смеялись до слез. В один прекрасный день я увидел качели высотой тридцать метров. Я спросил Феллини: «И кто же туда заберется?» Он ответил: «Ты, дорогой». — «Но, Федери, ты с ума сошел», — и дальше мы снова принялись смеяться и смеялись, пока не кончились съемки».

В день, когда я поехал к Феллини на виа Маргутта, чтобы взять у него интервью по случаю его семидесятилетия, — то есть 18 января 1990 года, — я попросил у Феллини непубликовавшееся фото. Листая свой альбом, режиссер случайно обнаружил письмо, которое прислал Генри Миллер ему и Джульетте 7 февраля 1972 года. «Мессаджеро» по такому случаю опубликовала это письмо: «Мои дорогие добрые друзья Федерико и Джульетта, в эту ночь в моей жизни произошло важное событие. Я посмотрел, во второй раз за последние три дня, незабываемый фильм, который называется «Ночи Кабирии». В конце фильма я чуть не лишился чувств на глазах у всех моих друзей, я плакал и всхлипывал, как это делал всего дважды в моей жизни: когда потерял отца и когда потерял женщину, которую обожал. Я еще минут десять не мог удержаться от слез. Я никогда не испытывал одновременно с удовольствием такие ужасные эмоции. Я чувствую необычайное облегчение, как это бывает после безудержных слез. И хочу теперь поблагодарить вас от всего сердца. Да благословит вас небо, Джульетта. Нет на свете актрисы, даже самой великой, которой удалось бы так взволновать меня, как это сделали вы в вашем фильме. Этот фильм я буду смотреть снова и снова. Какое великолепное сотворчество он демонстрирует! Даже английские субтитры сделаны хорошо. Я не смотрел фильма в кинозале, но только у себя дома. Я три дня продержал у себя взятую копию. Мне хочется плакать всякий раз, когда я вспоминаю прошедшую ночь».

Костантини: Какое впечатление произвели на тебя император Японии Акихито и императрица Митико, которые приняли тебя в своей резиденции в Киото по случаю вручения Императорской премии?

Феллини: Это была впечатляющая церемония, проводимая медленно, расслабленно, в соответствии с ритуалами, которые повторяются из столетия в столетие и соотносятся с Японией сказочной и мифической. Но одновременно атмосфера была в какой-то мере семейной, все было естественно, безо всякой помпезности. Даже те, кто отвечал за охрану и присматривал за ходом дела, скрываясь в кустах сада, демонстрировали своим поведением некое благородство, в них не было ничего угрожающего, властного, смущающего.

— Как тебе понравилась резиденция?

— Дворец не производит грандиозного впечатления. К нему ведут широкие аллеи сада, который населяют вороны и другие птицы. Едва мы прибыли, как церемониймейстер подошел к нам, чтобы сообщить, что император и императрица желают побеседовать с каждым из нас отдельно. Нам дали переводчиков, камергеров двора, и мы вошли в зал приемов. Это прямоугольное помещение с широким окном, выходящим в сад, где можно было видеть небольшой пруд, полный белых водяных кувшинок, еще не зацветших. В одном углу стояла композиция из зеленых, желтых и красных листьев. На стенах только две картины: написанный маслом пейзаж с видом Фудзиямы и какая-то абстракция. Церемониймейстер указал, откуда должна появиться императорская чета.

— Какое впечатление произвела императорская чета?

— Император появился первым, затем императрица. Впечатляющая пара. Император показался мне похожим на ацтека, совсем не таким, каким я его представлял. Императрица — роковой женщиной, я употребляю это определение без малейших колебаний. Ослепительное явление, женщина из другого мира, необычайно красивая, более в смысле внутреннем, не внешнем. Благородство, утонченность, необыкновенная духовность, не имеющая ничего общего со всякими литературными и кинематографическими трюками. Столь воздушная и нематериальная, что она могла бы быть основательницей религиозного ордена, окруженной благоуханием святости. Лицо, голос, осанка, взгляд, всегда слегка отсутствующий, вполне соответствовали образу восточной императрицы, как мы ее себе представляли в нашей юности.

— Что сказали тебе император и императрица, о чем вы говорили?

— Говорили — не точное слово. Они бормотали, шептали, выдыхали не ощутимые ухом слова, которые едва нарушали чуть ли не монастырскую тишину, царившую в зале. Император сказал, что видел «Дорогу» и другие мои фильмы, императрица меня буквально огорошила. Эта женщина чрезвычайно воспитанная, хорошо знающая европейское искусство и литературу. Она сказала мне, а точнее прошептала, что «Дорога» — лучший в ее глазах иностранный фильм, назвав Клея, Бранкузи, великих восточных писателей прошлого и настоящего, так что привела меня в некоторое замешательство. Когда я вышел из дворца, мне показалось, что все маленькие японцы, которые попадались мне на пути, были похожи на Джельсомину.