— Это не совсем так. Телевидение финансирует мои фильмы, то есть участвует в их финансировании, чтобы спасти свою душу: ему бы хотелось удостоверить всех в своей заинтересованности, приверженности свободе, терпимости.

— Но тебя-то как раз терпимым не назовешь.

— В самом деле. Отель, в котором происходит часть действия фильма «Джинджер и Фред», наводнен телевизорами, постоянно что-то показывающими позади персонажей. На протяжении всего фильма на экране присутствуют телеэкраны, оглушающие зрителей рекламой, передающие репортажи с обсуждений, круглых столов, демонстрирующие переливание из пустого в порожнее, до изнеможения, до отупения. На кульминационный момент фильма, когда Джинджер и Фред готовятся выйти на сцену, чтобы показать свой номер, приходится пик рекламных вставок. Для меня самый волнующий аспект телевидения — это жесткость, с которой оно может вглядываться в человеческое лицо, сделав миллионы зрителей свидетелями этой беспощадной в своей наглядности операции: телеэкран следит, шпионит, пристально разглядывает человеческое лицо в своей бесстыдной, циничной, садистской, грубой манере. Ни кино, ни театр, ни фотография не могут делать ничего подобного. Только великий писатель, возможно, на это способен, однако не напрямую, а с помощью слова. Телевидение фиксируется на лице как некий зонд, как рентгеновский луч, как лазер. Если я и смотрю телевизор, то именно в связи с этой устрашающей властью, которой он обладает.

— В действительности телевидение тебе выдало своего рода «разрешение на убийство», которым ты в фильмах «Джинджер и Фред» и «Интервью» воспользовался сполна, преисполненный гнева и возмущения.

Доволен ли ты фильмом «Джинджер и Фред»? Как бы ты его охарактеризовал на фоне твоего творчества в целом? Какие фильмы из тех, что ты снял до сего дня, тебе больше всего нравятся?

— Трудно сказать, тем более что я почти никогда не смотрю своих фильмов. Каждый из них соотносится с каким-то конкретным периодом жизни, личной и общественной. Что касается меня, то, независимо от того, как их встретили зрители, восторженно или безразлично, я поставил бы на первое место «Восемь с половиной», затем «Сладкую жизнь», «Амаркорд» и «Джинджер и Фред». «Джинджер и Фред» — это то, что я есть сегодня.

— В состоянии безвременья, в которое ты впадаешь, закончив работу над фильмом и еще не приступив к следующему, никакая ослепительная идея еще тебя не посетила?

— Никакая идея еще меня не воспламенила. Я хотел бы делать все, не важно что. Мне бы хотелось, чтобы мне предлагали проекты, даже такие, которые показались бы мне странными. Желание делать жизненно само по себе. Работа ради работы. Имеет значение не столько результат, сколько зачин. Я уже как-то говорил: снимать фильм — это все равно что путешествовать, а в путешествии мне интереснее всего отъезд, не возвращение. Я мечтаю совершить такое путешествие, когда не знаешь, куда едешь, или даже когда едешь в никуда, но, к несчастью, мне не удается убедить банкиров и продюсеров в плодотворности этой идеи. Когда мне нечего делать, в период между последним фильмом и следующим, мне нравится — отчасти из любопытства, отчасти из суеверия — встречаться с теми, кто изъявлял готовность участвовать в реализации следующего проекта, с которым я их знакомил. Это исключительно экстравагантные персонажи. Обычно мы видимся в «Гранд-отеле» или «Эксельсиоре». Они непременно бывают одеты в льняные костюмы, даже на Рождество, даже когда идет снег, даже во время бури. Они предлагают мне снимать мой следующий фильм на Азорских островах или на архипелаге Самоа, заверяя меня, что эти места в высшей степени феллиниевские и что лучшей натуры я не найду.

— Ты постоянно говоришь, что кинематограф переживает кризис, что телевидение вот-вот его разрушит, однако твои фильмы по-прежнему пользуются успехом: «Интервью» горячо встретили на всех больших фестивалях, от Канн до Москвы, от Локарно до Монреаля.

— Под гром аплодисментов в Каннах я чуть было не предался левитации, чуть было не вознесся, чтобы не разочаровывать публику. Если говорить серьезно, это был в самом деле волнующий вечер. Я понял, что фильм обладает энергетикой, о которой я и сам не подозревал.

— В Москве ты действительно вознесся, ты парил, как персонаж Шагала, в небе над Кремлем.

— В Москве я был только на вручении призов. Атмосфера была такая же, как когда я приехал туда с фильмом «Восемь с половиной» двадцать пять лет назад. И я сказал об этом в своем кратком выступлении. Тогда там был Хрущев с его оттепелью, теперь Горбачев со своей гласностью. Хрущев вел переговоры с Кеннеди, Горбачев ведет переговоры с Рейганом, но проблемы все те же. Две сверхдержавы, пытающиеся преодолеть различия и трудности, которые их разделяют, и кинорежиссер, снимающий один и тот же фильм. Тогда это был режиссер, который не знал, что снимать, и это его волновало; теперь это режиссер, который не знает, что снимать, и ему на это наплевать. Единственное несовпадение.

— Как ты считаешь, различия и недоверие, которые разделяют две сверхдержавы, уменьшились или обострились в течение этого времени?

— Могу ответить шуткой министра культуры, который был нашим гидом. Я его спросил: «Сколько в Москве аэропортов?» Он ответил: «Раньше было три, теперь четыре». Он имел в виду Красную площадь, неподалеку от которой 28 мая того года преспокойно приземлился Матиас Руст на своем прогулочном самолете. Признаюсь, в первый момент я шутки не понял. Для меня было невероятным, что официальное лицо может позволить себе иронию по такому поводу[61].

— Какое впечатление на тебя произвел Кремль?

— Это нечто непредставимое. Мы бродили по роскошным покоям царей, как шведская семья: министр культуры справа, я слева и Джульетта в центре. Белизна штукатурки, игра драгоценных камней, а после, в глубине, широкое окно, из которого видна Красная площадь на закате солнца, с бирюзово-розовым небом; таинственный невидимый оркестр полнозвучно исполнял музыку из моих фильмов; это было видение, мираж, галлюцинация. Несравненное великолепие. Совсем не то, что «Оскар», совсем не то, что Голливуд.

— Тебе довелось познакомиться с Горбачевым?

— Да, но я не могу сказать, что действительно его узнал. Министр культуры представил меня, это была мимолетная встреча, хотя ее было достаточно, чтобы усилить симпатию, которую я испытывал по отношению к нему. Горбачев перевернул ход Истории. Падение советской империи — самое значительное событие второй половины двадцатого столетия, более значимое, чем освоение космоса, высадка человека на Луне. Даже если он сойдет с политической сцены, Горбачев останется человеком, освободившим русских от кошмара, который казался бесконечным.

— Испытал ли ты то же чувство невесомости от того, как было встречено «Интервью» в Италии критикой и публикой?

— Более всего мне приятно то сочувствие, с которым был встречен фильм. Почти солидарность. Я опасался, что его будут рассматривать в телескоп, но, напротив, его смотрят с близкого расстояния, с теплотой, как фильм особый, единственный, семейный, как своего рода публичную исповедь перед дружеской аудиторией, если не как коллективный сеанс психоанализа. Это фильм, рожденный от бесполого размножения, появившийся сам по себе, это итог жизни, посвященной кино. Мне представляется, что зрители приняли мое приглашение вместе переждать бурю, чтобы вновь взяться за работу. Естественно, поскольку это фильм о кино, его по-разному воспринимают на кинофестивалях и в обычных залах. Здесь кроется такое же отличие, как между мессой, которую служат в соборе Святого Петра, и мессой, которую служат в других церквях или часовнях.

— Тебе не кажется, что ты был немного груб с Анитой Экберг?

— Я не перестаю благодарить Аниту и восхищаться ею. Ее остроумием, мудростью и скромностью. Благородство и легкость, с которыми она приняла приглашение участвовать в фильме «Интервью» после того блестящего образа, созданного ею в «Сладкой жизни», меня взволновали. Мы с Марчелло поехали за ней, в дом, где она живет, словно сельская богиня, спокойная, безмятежная, невозмутимая, так что ход времени ее как будто не касается. Мы вспомнили тогда, как снималась «Сладкая жизнь». Возможно, я обошелся с ней немного грубо, однако у меня и в мыслях не было ее обидеть.