Только тогда, когда мы подъезжаем к моему дому, он глушит мотор, поворачивается ко мне и с серьёзным видом спрашивает:

— Сколько тебе нужно времени, чтобы собрать все необходимое?

— Ну, я не знаю, — говорю неожиданно мягко, — Максим, а может я все-таки буду просто приходить к тебе, как на работу, делать дела и на ночь уходить домой? — Спрашиваю с надеждой, но тут же натыкаюсь на его острый, упрямый взгляд

— У тебя 15 минут

Один тон его голоса даёт понять, что с ним спорить бесполезно и что-то доказывать — тоже, даже мой твёрдый характер неспособен бороться с ним, особенно тогда, когда чёрные глаза искрятся, как раскалённые угли. Я не могу предугадать, что сейчас в его голове, но вижу, как он напряжен, поэтому просто тяжело выдыхаю и иду домой собирать вещи, я дала слово и отказываться просто не имею права.

Когде я выхожу из подъезда, уже с сумкой, он стоит на улице, облокотившись бёдрами на блестящий капот иномарки, и задумчиво курит сигарету. Увидев меня, бросает бычок под ноги, втаптывает его кроссовком в землю, чтобы потушить и выхватывает из рук мои тощие котомки.

— Садись в машину, — сухо бросает, а сам убирает мои вещи в багажник.

Я какое-то время стою на месте и не спешу выполнять его приказ, смотрю на крепкую фигуру парня и не могу свыкнуться с мыслью, что мне придётся жить с ним целый месяц в одной квартире. С Максимом Рафальским, самым популярным парнем в университете, который для одной половины — запредельно желанный, а для другой — ужасно опасный.

Я принадлежу к последним, для такой как я, он может быть только опасным, только, почему я его не капельник не боюсь. Даже сейчас, когда на его лице нет ухмылки или насмешки, а взгляд такой суровый и колючий, мне все-равно не страшно.

— Лопушок, чего застыла? Пошевелись, у меня скоро тренировка, — твердый голос врезается в мысли и я понимаю, что опять разглядывала его, а он это заметил.

Резко отвожу взгляд в сторону и торопливо юркаю в салон автомобиля.

Мы снова молчим, не знаю почему молчит он, но я думаю о бабушке. Как она перенесла дорогу? Как пройдёт операция? И каким будет восстановление? Мне сейчас очень хочется быть с ней рядом, но я даже не попыталась ничего для этого сделать. Эти вопросы один за другим всплывают в моей голове и я не знаю, где искать на них ответ.

— Чего такая мрачная, из-за бабушки переживаешь? — Вдруг нарушает тишину спокойный голос Рафальского, словно прочитав мои мысли, когда мы заезжаем на парковку единственного элитного жилищного комплекса в нашем городе.

— Да, я должна была поехать с ней, — отчаянно вздыхаю

— Ты ей там ничем не поможешь. Лучше перестань нервничать, а завтра вечером, сама съездишь к ней и убедишься, что все хорошо, — произносит это так бесцветно, без лишних эмоций, но я понимаю, что он пытается меня поддержать.

Странно, но до этого момента мне казалось, что он думает только о себе, не умеет замечать чужие проблемы, ему до них нет никакого дела, но сейчас, он говорит искренне.

— Наверное, ты прав

— Приехали, — говорит, не глядя на меня, открывает дверь и выходит из машины.

Я выхожу следом, спешу к багажнику, чтобы забрать свои вещи, но он берет их сам, игнорирует мою протянутую руку и молча идёт мимо, словно не замечая. Вокруг очень красиво: одинаковые высокие дома, территория с зелёными аллейками, большим детским городком и маленькими магазинчиками, не то что у нас, среди пятиэтажных хрущевок, поэтому я послушно плетусь за ним и с интересом смотрю по сторонам.

Квартира у Рафальского оказалась большой, двухуровневой, с дорогим ремонтом, от чего я тут же почувствовала себя в ней чужой, маленькой букашкой. Молча замираю на пороге и робко верчу головой, пока не слышу над ухом громкий шепот:

— Ну как, Лопушок, нравится?

От неожиданности я вздрагиваю и так же тихо спрашиваю:

— Ты живешь не один?

Он игриво усмехается и говорит уже привычным, насмешливым тоном:

— Не один, — смотрит в глаза, ожидая мою реакцию, но я стараюсь не показать того, как сейчас напрягалась и он продолжает, — ближайший месяц — с тобой.

«Фух!» — Подумала про себя и, если бы он сейчас так пристально на меня не пялился, я бы ещё шумно выдохнула от облегчения, но только не надолго закрыла глаза, стряхнув с души и тела оцепенение.

С той мыслью, что мне придётся прислуживать за Рафальским, я как-то более менее свыклась, но вот, чтобы еще обхаживать какую-нибудь мажористую истеричку, к этому я совсем не готова.

— Тогда почему говоришь шепотом?

— Да потому что ты даже от шепота вздрогнула, — бросает ключи на полку и проходит в гостиную, продолжает говорить, не оглядываясь, — не бойся, Дюймовочка, здесь жаб нет, тебя никто не тронет, в этой норе живет только один расчётливых крот.

— Ну, вообще-то, Дюймовочка работала прислугой у мыши и всего за пол зернышка, а не за сумму с пятью нулями

Он смеётся, качает головой и поворачивается ко мне, чтобы одним взглядом заставить сдвинуться с места.

— Может мы вместо того, чтобы обсуждать сказку, лучше посмотрим твою комнату и пообедаем, наконец, а то я проголодался.

Я тут же делаю уверенный шаг и понимаю, что я пришла не в гости, а на работу, а значит, нужно быть порасторопней и успеть ещё что-нибудь сготовить.

Рафальский провёл мне небольшую экскурсию по квартире, показал мне все комнаты, кроме своей и даже, запретил в ней убираться. На первом этаже была гостиная, гардеробная и кухня, а ещё балкон, похожий на террасу. Узкая лестница вела на второй этаж, где были две комнаты через стенку, одна из которых моя, небольшой холл и ванна.

Я решила не тратить время на то, чтобы разобраться с вещами, сразу спустилась на кухню, чтобы приготовить что-нибудь на обед и замерла в изумлении. На кухне, у плиты, стоял Рафальский, в спортивных штанах и домашней футболке, он разогревал суп в небольшой кастрюле и когда услышал, что я спустилась, не оборачиваясь, спросил:

— Борщ любишь?

— Борщ? — Глупо повторяю, словно ослышалась

— Отговорки, что ты следишь за фигурой не прокатят, — он оборачивается, скользит по мне оценивающим взглядом и шутливо хмыкает, — тебе запрещено худеть, я бы даже сказал, что вес необходимо поднабрать, а то даже подержаться не за что

Меня задевают сказанные слова, касающиеся моей внешности, поэтому я недовольно шиплю, пытаясь его уколоть:

— Знаешь что, тогда твой борщ не в коня корм, я только от чёрной икры толстею и от эклеров. Тебе не следует волноваться по этому поводу, потому что если бы там и было, за что подержаться, то это бы делал точно не ты.

— Хорошо, учту, — спокойно ухмыляется и ставит на стол две тарелки с красным супом, — А ты не Лопушок, ты его плод — репей, такая же колючая.

На этот раз я не нахожусь с ответом, потому что от запаха уже выделяется слюна, а в желудке проснулся крокодил, который вскоре рискует умереть от голода.

— Садись есть, колючка, — устало произносит Рафальский и опускается на стул.

Я сажусь напротив и молча пробую его стряпню, которая оказывается неожиданно вкусной, почти такой же, как у моей бабушки.

— Ты сам готовил? — Удивленно спрашиваю

— Почему тебя это удивляет?

— Ээм… Просто… — пока придумываю, что ответить он перебивает

— Просто ты думала, что я могу только тратить родительские деньги, зажиматься по углам с размалеванными куклами и прожигать жизнь в клубах, — голос звучит твёрдо, но я слышу в нем что-то еще, едва уловимое, похожее на отчаяние, — ты это хотела сказать?

— Нет, — честно отвечаю, — просто этот борщ очень похож на тот, что готовит моя бабушка.

Он принимает мои слова за лживое оправдание, я замечаю это по его поникшему настроению, поэтому виновато опускаю глаза в тарелку.

— Ешь лучше молча, Лопушок, — невесело отвечает, а мне почему-то становится неловко, хоть и сама хотела его уколоть.

Когда тарелки уже опустели, я встаю из-за стола, чтобы вымыть посуду, но этот черноглазый парень снова меня удивляет.