В одну сторону Каретного ряда вытянулась пробка. Истошно сигналя, такси разворачивается через разделительную полосу и гонит в узкий переулок. В другую пролетает два десятка велосипедистов в шлемах и ярких обтягивающих шортах. У одного из колонок на раме орет музыка. Они катят к Садовому кольцу, где над невысокими старыми домами навис огромный золотой куб. Прошлым летом тут гуляла, и его не было вроде. Куб высоченный, и чем ближе подхожу, тем выше кажется. В ровной поверхности без окон и вывесок отражаются пасмурное небо и пролетающие птицы. Разрисованная граффити и заклеенная объявлениями, золотая стена просто вырастает из тротуара. В ее центре чернеет высокая двустворчатая дверь без таблички. Помню, тут были симпатичные здания с лепниной и маленькими балкончиками. По стене все чаще стучат капли, поэтому быстро фотографирую ее и, свернув на шумное Садовое, бегу к дому.
Притащила на кухню коробку с посудой, помыла и расставила по шкафам тарелки, сковородки и кастрюли. Зеленая чашка с толстым енотом блестит на белом столе. Саша доволен будет. Привез ее из Австралии, что ли, сто лет назад. Она уже была, когда мы с ним познакомились. На дне рождения Киры, когда я только на телик пришла, а Кира над первым клипом работала. Саша там себя вел как крутой и бесстрашный журналист, который все повидал и ничего не боится. Но понравился мне, потому что шутил смешно и в конце вечеринки вызвался помочь прибрать. Ну и высокий еще. А потом Кира сказала, что этот бесстрашный уже месяц стесняется меня на свидание пригласить. Пришлось самой ему написать, а он сделал вид, что не помнит, кто я такая, но тут же позвал в кино.
К синей стене в гостиной прислонилась репродукция Айвазовского. Маленький кораблик борется с огромными волнами. Купила ее, чтобы пятно на обоях спрятать. Нужно придумать, чем ее заменить и заказать, чтобы нарисовали. Картины у Мелани мне не особенно понравились, лучше пейзаж какой-нибудь. Рядом с репродукцией еще не разобранная коробка. Саша любит мучения растягивать, видимо. Притащила ее к дивану и открыла. Поверх книг и журналов лежит старый фотоальбом в картонной обложке. Зачем-то взяла его с собой, когда ездила домой, чтобы квартиру продать. На первой фотке я в школьной форме и с букетом цветов. Над белым гольфом краснеет разбитая коленка. Опустившись на корточки рядом, папа обнимает меня за плечо. Красивый был. Черные волосы свисают на высокий лоб, а зеленые глаза будто смеются маленькими искорками. Мама с другой стороны держит мой портфель. У нас с ней одинаковые родинки на щеке. На маме светлый сарафан и папина джинсовая куртка. Переворачиваю страницу. На клетчатую клеенку положил большой локоть Валерий Сергеевич, а я в коротком желтом платье сижу на его колене и восторженно смотрю на кокосовый шарик в его пальцах. Лысина блестит в свете лампочки, а большое пузо раздувается мне в спину. Мама фотографировала. Саша все предлагает вместе навестить ее. Говорит, неправильно в родной город ездить раз в пять лет и то по необходимости. Может, и съездим. У нее там кухня такая маленькая с желтыми обоями и синим полотенцем на гвозде. Однажды там за столом сложение с вычитанием учила, и тут свет в квартире пропал. Я поискала, где он включается и не нашла ничего, а темнеет уже вовсю. Хожу по квартире, которая медленно в тусклый мрак погружается. Цвета будто пропадают и превращаются в один бледно-синий. И часы только тикают. Вот и шесть уже, и семь. Холодильник перестал дребезжать старыми железками и стало совсем тихо. Подумала, а вдруг в морозилке что-то растает и испортится? Достала рыбину без головы замороженную и вспомнила, что у девочки из детского сада мама зимой на балкон клала еду, чтобы не растаяла. В пакет ее положила и полезла на подоконник, а за окном двор этот трехэтажный, и фонари не горят. Открыла форточку и высунула руку с пакетом на мороз. Стала форточку закрывать, чтобы край пакета ею придавить, а он возьми и выскользни. Улетела рыба в общем. Во дворе вообще никого и окна черные такие, что страшно идти рыбу искать. Нашла в столе свечку и зажгла от спички. Тень от кастрюли дрожит на желтой стене и видно, что часы уже девять натикали, а мамы все нет. Она обычно в шесть с работы приходит. Вдруг случилось что-нибудь с ней? Может, во дворе этом темном или на лестнице. Или вдруг вообще света нет больше, а она не знает, как домой добраться. И хочет ко мне скорее и мерзнет там на непонятных пустых улицах. В морозном небе блестят звезды. Тень от кастрюли еще скачет туда-сюда и пропадает. Потому что свечка догорела, а другой нет и мамы нет. Пошла в прихожую, там вообще ничего не видно. Нащупала замок и на черную холодную лестницу выглянула. Ступеньки тремя блеклыми полосками виднеются под окном в пролете выше и пропадают в темноте у моих ног. Внизу что-то заскрипело, а я дверь скорее закрыла и заперла. В комнате села на тахту. Тут светлее, потому что Луна светит. Что-то еле заметно движется и мигает красным между звезд. Ковер превратился в темноте пятно, которое густеет ближе к стене и клубится чернотой под большим двустворчатым шкафом. Прижалась к холодным обоям с цветочками спиной и смотрю в окошко, а Луна светит мне немного и прячется за рваным облаком. Спать надо ложиться. Сейчас облако уйдет и пойду умоюсь, наверное. А облако не уходит и совсем темно, будто шкаф вырос, загородил окно и небо, и я уже под ним сижу. И куда ни пойди, никогда из-под него не выберешься, и никого тут нет совсем. И буду только слышать, как наверху дверь скрипит, когда мама его открывает, а она меня не услышит, потому что шкаф очень большой и она тоже, а я такая маленькая, что пока дойду до ковра и увижу тахту и мамины ноги, стану уже совсем старая, и мама меня не узнает и выгонит. Или раздавит даже, потому что я на паука похожа. Вернется, а я под шкафом. А она меня искать будет сначала дома, а потом на улицу пойдет. И весь город черный обойдет и всех спросит, и никто не будет знать, кто я такая. Она тогда решит, что раз папы больше нет и меня нет, незачем ей тут жить и уедет куда-нибудь. А я прирасту к полу и стану липким комочком на линолеуме, к которому пыль приклеится. И другие комочки тогда, может, скажут, что тоже рыбу уронили на мороз, а потом шкаф их съел, а они были мальчиками и девочками с мамами и папами. А теперь никого нет, только шкаф и пыль и линолеум, и никогда светло не бывает, потому что шкаф съел Луну, небо, город и вообще все-все и больше ничего совсем не осталось и никогда не появится назад. В прихожей щелкает замок. Вскакиваю с тахты и больно падаю на коленку.
– Мам! – поднимаюсь и бегу по черному коридору.
– Что тут такое? – в темноте шуршит, топает и пахнет водкой.
– Мама, а ты где была?
– Что темно-то?
– Не знаю, света нет давно уже. А ты…
– Ну и ложись спать, – ворочает языком большое пятно, тяжело шагая мимо. – Ночь на дворе.
– Мам, а шкаф наш, он большой такой, и я…
– Юль, спать быстро, – пятно движется в кухню. Там загорается спичка и маслянисто освещает полуприкрытые глаза. Огонек летит вправо и замирает у холодильника. – А минтай где?
– Ой, мам, – наощупь иду к огоньку. – Я его заморозить на форточке хотела, а он упал. А ты не потерялась?
– Блядь, – выдыхает огонек и гаснет. Пятно выпрямляется, и дверь холодильника громко хлопает. – Останешься без обеда значит, – пятно шаркает мимо. – Уроки сделала?
– Ага. Мам, а я подумала, что вдруг ты…
– Спать иди, – дверь ванной щелкает, и с той стороны слышится вода. Иду в комнату, снимаю школьное платье, белые колготки и футболку и надеваю ночную рубашку, что с утра на стуле висит. Забираюсь под одеяло, и оно наваливается на меня тяжелым и холодным, а облако никуда не ушло. Интересно, если встречу паука, с ним можно будет подружиться? Они не злые, кажется, и уж точно лучше тараканов. Сидят себе в углу и паутинки делают. Может, и я научусь. Меня вдруг поднимает что-то сильное и осторожное. Я пролетаю через окно комнаты и поднимаюсь над темным двором и черным городом с трехэтажными домами и высокими трубами, который быстро уменьшается и превращается в липкий комочек на чужом линолеуме. Большое и нежное мягко гладит по щеке, и морозные звезды шепчут Сашиным голосом:
