Пожалуй, изо всех присутствующих относительно трезвыми оставались лишь мои сотники, заранее предупрежденные, что им ночевать в Скородоме, дежуря вместе с остальными гвардейцами на стенах, а потому три кубка, не больше, а кто ограничится двумя или одним — еще лучше. Мол, завтра, если все будет нормально, дозволяю наверстать с лихвой.

Сам я тоже пытался держаться в рамках, памятуя недобрый взгляд Тохтамыша, брошенного им в мою сторону перед отъездом. Не понравился он мне. Да и сам ханский первенец выглядел чересчур злым. Поди пойми, чего у него в голове колобродит. Подумаешь, засобирались! И мы поутру создали видимость полной покорности, а что потом? Так и они. Нельзя недооценивать врага.

Мне, в отличие от сотников, приходилось куда тяжелее в своих попытках держаться в рамках. Здравица следовала за здравицей, причем увесистая их доля (как бы не треть) в мою честь — попробуй-ка не выпить. Даже патриарх сподобился произнести тост, в котором я, по своему обыкновению не понял и половины. Одно начало чего стоит: «Велия слава его спасением твоим…».

Кстати, всего треть исключительно из-за моего старания. Могло оказаться куда больше, если бы я вовремя не переводил стрелки то Годунова, то на своих сотников, то на спецназ, то на телохранителей, то вообще на Власьева или на Чохова с Богдановым, благо, все они по моему настоянию присутствовали на трапезе.

Федор же разошелся, исправно поддерживая каждый из тостов и опрокидывая в себя кубок за кубком. Правда, хмель его не брал — видно мешало огромное количество адреналина. Под конец вечера он, уже не зная за что и за кого выпить, повернулся ко мне и спросил:

— Как там твой Суньца сказывал про воеводское непослушание?

— Если согласно науке о войне выходит, что непременно победишь, непременно сражайся, хотя бы государь и говорил тебе: «не сражайся», — процитировал я.

— Мудё-ёр, — уважительно протянул он и неожиданно предложил. — Ну, давай тогда и его помянем добрым словом. Хошь и язычник, а все ж земля ему пухом. Подсобил.

Выпили и за китайца.

Словом, когда попойка завершилась, я был изрядно под шафэ. Но бдительности не терял, поэтому день завершил… ночным объездом Скородома и проверкой службы. Увиденное удовлетворило — ни один стрелецкий голова, к которым я еще с Пожара послал своих гвардейцев с предупреждением, не покинул городских стен. Бдили. Да и мои сотники тоже, а потому я позволил себе выпить последнюю чарку вместе с бравой семеркой, после чего, успокоенный, отправился на свое подворье.

Но о Тохтамыше не забывал. Когда на рассвете следующего дня вновь отчаянно затрезвонили московские колокола, я мгновенно вскочил на ноги, принявшись лихорадочно одеваться и настраиваясь на самое худшее, вплоть до того, что татары ворвались в Китай-город, а то и в сам Кремль….

По счастью, моя тревога оказалась ложной. Чтобы понять ошибку, не потребовалось отправлять на выяснение Дубца, достаточно повнимательнее прислушаться к колоколам. Не набат звучал — веселый перезвон. «Спа-се-ны, спа-се-ны», — звонко заливались самые маленькие. Им басовито вторили средние: «У-шли, у-шли». «Сов-сем, сов-сем», — подводили итог басы.

На всякий случай я распахнул оконце и выглянул на улицу. Ну точно — сплошь радостные лица, шапки летят вверх, а значит, все хорошо, прекрасная маркиза, и я… напрасно вскочил. Только сон перебил, а на часах всего пять утра. Или не перебил? Попробовать разве…. Попробовал, но бесполезно. Под такой трезвон одним глухим раздолье. Повалявшись в постели минут двадцать и поняв, что попытки заснуть ни к чему не приведут, я поплелся на улицу принимать душ, держась за недовольно гудевшую, словно колокол, голову — чем упоительней в России вечера, тем утомительней похмелье.

Едва я успел сполоснуться и одеться, как в ворота стал кто-то ломиться. Оказалось, сам Федор Борисович пожаловал, собственной персоной. Рот расплылся в улыбке от уха до уха и давай обниматься, будто вчерашнего мало.

— Ну, княже, ну друже, — умиленно бормотал он. — Спаситель мой! Век богу за тебя молиться стану, что ниспослал тебя мне.

«Богу, — хмыкнул я про себя. — Как бы не так. Скорее уж моему маленькому непоседливому братцу, да еще… стрекозе, из-за которых я и угодил сюда». [49] Но вслух, ясное дело, ничего этого не произнес — не поймет-с.

А Федор меж тем вновь принялся за старое, начав требовать от меня, чтобы я немедля сообщил ему, чего хочу. Я почесал в затылке и напомнил про… русские сказки. Мол, в них за свое спасение царь обычно дочь в жены отдает, но я согласен и на сестру.

— О, господи! — простонал он. — Нашел о чем просить! И без того понятно, что мы с тобой наши свадебки день в день сыграем. Ты лучше сказывай, чего твоя душа желает?

Я призадумался. А и впрямь, чего? И с удивлением обнаружил, что у меня, оказывается, все есть. О том и сообщил.

— Не-ет, так не пойдет, — энергично замотал он головой. — Или ты хотишь, чтоб я сам за дело принялся?

Я испугался. С перебором ведь сработает, как пить дать. И без того его порой вчера заносило. Помню, в ответ на его очередной вопрос «как поступить?» я ехидно поинтересовался, кто из нас государь и был ошарашен неожиданным ответом:

— Ты, — и Годунов пояснил: — Ежели отныне ты чего скажешь, все по слову твоему учинится, а коль я что измыслю, то прежде тебе сообщу и далее, как ты решишь, — и он подвел итог. — Вот и помысли, кто на Руси государь.

— Ну-у, это ты чересчур хватил, — засмущался я.

— Про чересчур скажешь, когда меня на царство повенчают, да мой первый указ зачтут, — многозначительно посулил он. — Я для тебя таковское измыслил, у всех глаза на лоб повылезают.

— А бояре не…, — обеспокоился я, но он отмахнулся, перебив меня на полуслове и грозно пообещав:

— Ежели кто хоть единое словцо супротив тебя поведает, живо на воеводство отправлю. Мест-то теплых эвон сколь — и Мангазея, и Тобольск, и Сургут, и Нарым. Да навечно туда закатаю, без возврата.

Хорошо, этого разговора никто не слыхал, наедине мы говорили. А если он сегодня при всех чего-нибудь похожее загнет? Нет уж, раз требует, я лучше сам себе чего-нибудь выберу, поскромнее. А в голове по-прежнему пустота. Вот что мед добрый с людьми делает.

Почему-то вспомнился наш вчерашний визит к Марии Григорьевне и то, что она сказала мне наедине. «А может и впрямь попросить Федора отказаться от Мнишковны», — подумалось мне, но всего на секунду. В следующую я от этой безумной мысли отказался, ибо на ум пришла идея поинтереснее. Вроде бы Ксюша, пока я сидел в Вардейке, ни разу не упомянула в своих сообщениях, чтоб Годунов негативно отозвался о женитьбе моего братца. Да и сам он во время своей «исповеди» упомянул сей факт без негативного оттенка. Получается, он ничего против не имеет, следовательно…. И я выдал, что было бы неплохо отправить посольство в Эстляндию и поздравить молодых. С дарами разумеется, словом, все как положено.

— О том не печалься, — нетерпеливо отмахнулся Федор. — Токмо погоди чуток. Вот венец царский надену, а тогда и грамотку повелю отписать ласкательную, и дары достойные отправлю, — и он снова взялся за прежнее. — Ты для самого себя требуй.

Я взмолился:

— Дай хоть подумать! Ну-у, чтоб не продешевить.

— Думай, — согласился он. — Токмо недолго. До пира нынешнего, не боле.

— Опять?! — ужаснулся я. — Вчера ж пировали.

— Вчера в честь твоей славной победы, да за избавление от плена, — пояснил он, — а ныне за татарский уход. Я уж повелел бочки с медом к Пожару выкатить.

Я обреченно вздохнул и поинтересовался:

— Но я надеюсь, успею навестить Ксению Борисовну? Да и с ханом надо что-то решать. На подворье пана Мнишка ему быть ни к чему — нужно местечко поспокойнее.

— Хана, раз ты уговариваться с ним желаешь, отправь в Тонинское. Там и Вардейка недалече, чай, укараулят твои гвардейцы, не убежит раньше времени, и почет — царское же село. А с Ксюшей…., — Федор замялся. — Лекарь сказывал, полный покой ей надобен. Да и она сама не хотела бы тебя нынче видеть.