Впрочем, не исключено, что именно из-за творящегося на соборе он помалкивал, предпочитая, чтобы я оставался в Вардейке….

Дело в том, что Романов уговорил Федора дать Боярской думе негласное согласие выставить на обсуждение депутатов Собора нескольких кандидатов в государи, заявив, что одного из одного выбирать как-то нелепо. Пусть будет хотя бы дополнительная парочка. Надо ли говорить, что парочкой этой оказались сами Никитичи — Романов и Годунов.

И если последний стал действительно нечто вроде отвлекающего маневра, то касаемо первого я был не совсем уверен. С первого же дня в Соборе разгорелись нешуточные страсти. Надсаживали глотки насчет избрания Федора Никитича не одни мои старые знакомые: Данила Вонифатьевич Горчаков-Изюмцев и Картофельный нос, то бишь Митрофан Евсеевич, носивший гордую фамилию Серебряков-Оболенский. К ним присоединились и еще несколько человек. Мало того, число ратовавших за Федора Никитича с каждым днем продолжало увеличиваться и дебаты кипели нешуточные — случалось, депутаты и за грудки друг дружку хватали, и кулаками в рожу норовили засветить.

Казалось, если количество тех, кто стоял за моего бывшего ученика, неизмеримо больше, надо проголосовать, да и дело с концом. Но все тот же Романов убедил престолоблюстителя, что так поступать негоже. Мол, непременно требуется единогласие, каковое он обещал обеспечить самое большее за неделю-полторы.

Пришлось принять негласное участие в выборах. Поначалу не хотел, втайне рассчитывая, что Годунов сам прикатит просить о помощи, но весточки от него так и не дождался. Зато получил две других: от Марии Григорьевны и Ксении. В одной моя будущая теща намекала, сколь славно она потрудилась, заступаясь за меня, а потому долг платежом красен. В другой Ксюша отписала про гордыню — мать грехов человеческих, которая продолжает владеть душой ее братца и умоляла порадеть, дабы «не приключилось худа» с его избранием.

А худом припахивало все сильнее, ибо с момента обещания Федора Никитича установить единогласие прошло три дня и к концу третьего число радетелей за боярина не уменьшилось, а увеличилось, достигнув примерно пятидесяти. Вроде и немного, но в указе о выборах государя имелся один пунктик — голосов «за» должно быть не менее чем три четверти. То есть еще полсотни против и все. Вроде бы много, откуда их боярину взять, но это без учета думцев, из коих при умелой агитации половина, а то и побольше, отдадут свой голос за Романова. Зависть — штука такая. Да и бояться нечего, выборы тайные, никто не узнает, за кого ты проголосовал. А если к зависти добавить выгоду — не думаю, что боярин скупился на обещания — то против может оказаться чуть ли не вся Боярская дума. Получается, Романову остается перевербовать из депутатов Освященного Земского собора самую малость — десяток, от силы полтора. Не для собственных выборов — для провала Годунова.

При таком раскладе как не вмешаться?

Вопрос об единогласии я решил жестко, обойдясь на сей раз вообще без «пряников», с помощью одного «кнута». Лобан Метла вкупе с костромским портным Устюговым, двумя нижегородцами (Козьмой Миничем и Силантием Меженичем), а также еще пятью доверенными людьми запустили угрожающий слушок. Заключался он в том, что, мол, князь Мак-Альпин, пребывая совсем недалече, тем не менее, в курсе происходящего и оно ему не нравится. Очень не нравится. Настолько, что он заторопился покончить с неотложными делами, собравшись не сегодня-завтра самолично приехать в Москву, разумеется, вместе со своими гвардейцами. А, приехав, первым делом по-свойски разобраться с противниками избрания в государи Годунова. Ну, примерно так же, как со свеями и ляхами.

Возражающим, что князь не посмеет вернуться в столицу, ибо вроде находится в опале, отвечали, что у него есть непосредственное распоряжение Годунова «добре урядить ратные дела», а у князя скопилось несколько заказов на Пушечном дворе. Получается, причина для кратковременного возвращения имеется. А кроме того нет сомнений, что ради своего собственного избрания и Федор Борисович посмотрит на такое нарушение сквозь пальцы. К тому же для разборок с депутатами вовсе не обязательно заходить в царские палаты и видеться с государем, посему главных запретов он не нарушит.

И результат не замедлил сказаться. Немногочисленный, но горластый народец, ратовавший за Романова, как по команде стих и пошел на попятную. Кое-кто принялся в открытую поддерживать кандидатуру Годунова, а самые упрямые попросту умолкли. И вчера, наконец, свершилось: проголосовали и выбрали, а сегодня (очередной гвардеец из Москвы прискакал пару часов назад) торжественная процессия предложила ему корону, от которой Федор… отказался.

Поначалу я обалдел, услышав такое, но чуть погодя вспомнил, что ничего странного в этом нет, если вспомнить некий русский обычай, идущий из глубокой старины. Положено так. Более того, ему вторично надлежит отказаться и ответить согласием лишь на третье по счету предложение. Но на него обязательно, ибо (и это тоже входит в обычай) в четвертый раз предлагать не станут.

А затем коронация, то бишь венчание на царство, ну и… амнистия. И мне почему-то казалось, что кого кого, но меня она коснуться должна. Не знаю почему, но было такое ощущение, переходящее в уверенность. Однако, не желая сглазить, я ничего не сказал Бэкону и он, не дождавшись от меня ответа, заявил, что тот, кто не хочет прибегать к новым средствам, должен ожидать новых бед. И философ невинно осведомился, как правильнее перевести английскую поговорку «Кто с собаками ляжет, с блохами встанет».

— С кем поведешься, от того и наберешься, — усмехнулся я.

— Очень хорошо, — одобрил он. — А я давно подметил, что поведение людей в точности соответствует заразной болезни: хорошие люди быстро перенимают дурные привычки, подобно тому, как здоровые заражаются от больных. Чем дольше ты, князь, будешь находиться здесь, тем менее вероятно, будто твоему бывшему ученику понадобится хоть какая-то из твоих идей, но…, — и Бэкон многозначительно устремил указательный палец к потолку. — Знаешь, у меня появилась мысль, как увлечь его ими. Помнишь, я говорил тебе о своем труде, задуманном два года назад?

Я кивнул. Англичанин не раз делился со мной мыслью написать произведение о некой стране с идеальным устройством. Он и название для нее придумал: «Новая Атлантида». Когда я, напомнив про аналогичную книжицу бывшего лорда-канцлера Англии сэра Томаса Мора, окрестил его будущее творение утопией, он со мной не согласился. Категорически. Мол, это у Мора государство на острове получилось нереальным, ибо он ликвидировал в выдуманной стране деньги и всю частную собственность. У него же все это присутствует, а бедность в его государстве ликвидируется исключительно благодаря высочайшему развитию техники.

— Представь, князь, что произойдет, если я посвящу свой труд Федору Борисовичу, указав, будто именно его величество является тем человеком, в чьих силах создать Новую Атлантиду на земле?

— А что произойдет? — недоуменно осведомился я.

— Во-первых, он непременно прочтет его, притом весьма внимательно. Во-вторых, ему станет лестно и он всерьез заинтересуется возможностью создания подобного государства. Отсюда и в-третьих…., — последовала многозначительная пауза и Бэкон, склонившись к моему уху, выдохнул громким шепотом. — Он ведь должен понимать, что кроме князя Мак-Альпина никто иной не в силах подтолкнуть развитие ремесел и машинного труда.

— Есть еще один человек на Руси, — ответил я точно таким же заговорщическим шепотом. — Это сэр Френсис Бэкон.

Тот энергично замотал головой:

— Исключительно в тесном содружестве с тобой, князь, и никак иначе. Увы, но твое кровное родство с этим народом, пусть всего на три четверти, дает тебе неоспоримое преимущество для его глубокого понимания, чего я, признаться, лишен.

Мда-а, действительно. Умом Россию не понять…. Мне вдруг стало весело, наверное, от кровного родства на «три четверти», но я сдержал улыбку и кивнул: