— Ну и что? — не поняла Мария Григорьевна.

— Как что?! Он же замыслил, чтоб Земской собор его в государи избрал, а не худородного Годунова! Потому и улещал всех их по зиме — загодя к тому готовился. И ратиться хаживал для того же. Вот я и решил его к ним не пущать от греха. Ишь, меня бранить горазда, а лучше б о дочери своей подумала, — перешел он в контрнаступление. — Он же на Ксении давно жениться раздумал, аж в марте. За глаза ее и вовсе срамно величал….

«Вот оно, о чем он умолчал перед сестрой, — понял я. — Но как он мог поверить таким глупым оговорам?!» Ответ я получил через минуту.

— Сам слыхал, как он сестрицу твою бранил? — перебила Мария Григорьевна.

— Сказывали, — буркнул Годунов.

— Поди из твоих новых советников кто-то, нет? Да как бы не Романов.

— Ну и что ж, и Романов.

— А ты не запамятовал, что когда коня вадят, его завсегда гладят, а как привадят, так и придавят.

— Да ежели бы он один, — упрямо проворчал Федор. — И боярин Семен Никитич Годунов тоже о его глумных словесах про Ксению обмолвился.

— И его неча слухать. Он хошь и сед, да ума нет. Прошлое лето вспомни-ка. Из-за его зятя князя Телятевского, коего он, не спросясь тебя, самовольно не по отечеству в воеводские списки вписал, Басманов изменил.

— А спеси у князя и вправду немеряно — то я сам ныне утром видал, — парировал Годунов и язвительно поинтересовался: — Али мне и своим очам не верить?

— Мда-а, коль нет роженого ума, не дашь и ученого.

— Да есть у меня ум, есть! Авось на мой век хватит.

— Хватит, потому что без князя краток он будет, так и знай, — зловеще предупредила Мария Григорьевна. — Ишь ты каков! Еще на ноги не встал, а уже на дыбки норовишь подняться. Вот и выходит, что ты умница, яко попова курица.

— И неча меня на смех, — донесся до меня возмущенный голос Годунова.

— Да нешто я смеюсь?! Это чужой дурак — смех, а свой дурак — стыд. Хотя с тобой еще хужее, потому как ты через дурака перерос, а до умницы не дорос.

Я ухватился за голову. Что ж ты творишь-то, теща дорогая?! Я и то по голосу слышу, на взводе твой сын. Чуть-чуть осталось и сорвется — не остановишь, а ты прешь на него буром, как бык на красную тряпку.

— Чем же хуже? — донесся до меня возглас Годунова, дрожащий от возмущения как струна, еще немного и лопнет.

— Да это как в реке плавать. Кто вовсе не умеет, он редко тонет — опаску имеет, а кто счел, что научился, пошел поплавать, да и утопился. Вот и тебя дурнем-то не назвать. Ума — два гумна, да баня без верху. Токмо ум у тебя сам по себе, а голова сама по себе. И не три, не три бороду-то. Сама зрю, что волос пробивается, а проку?! Ум ить не в бороде, а в голове! Не зря про таких как ты сказывают: под носом взошло, а в голове не посеяно. Али ты и впрямь помыслил, будто ты — ума палата?

— Как знать, может и палата!

А в голосе явный вызов. Точно, на пределе парень, раз он таким тоном мамочке отвечает. Ох, чую, быть беде….

— Ума палата, да другая не почата, а та, что почата, совсем не покрыта. Учен ты, Федя, да не разумен, а из глупого разума дури не выполешь.

— Кой-кто иное сказывает.

— Ишь ты, кой-кто. Похвалили дурака, а он и рад-радехонек. Ох, Федя, Федя. Пора бы, пора в людишках разбираться, да смекать, кто на что годный. А ты у меня с оглоблю вырос, а ума не вынес. В народе сказывают, про всякого дурака своя песня сложена, а про тебя, сыне мой разлюбезный, ежели ты князя из Москвы изгонишь, их десяток споют — верь мне. В родню ты толст, да не в родню прост.

«А это вообще ни в какие ворота, — уныло подумал я. — Особенно, если припомнить, что излишняя полнота — его пунктик. Помню я, с какой завистью он на меня в бане поглядывал».

А Мария Григорьевна расходилась все сильнее.

— Потому велю тебе, — и я вздрогнул от ее приказного тона, — отсель прямо нынче к князю идти, да так и скажи ему: прости на глупости, да не взыщи на простоте, потому как недозрелый умок, что вешний ледок. Да вперед сторожись Федора Константиныча ни делом, ни словом худым не изобидеть, потому как это у него ума палата, а у тебя и всегда не больно богато, а нынче ты, Федя, дураком поперхнулся и вовсе рехнулся.….

Досказать она не успела — раздался грохот. Не иначе как сынишка все-таки не выдержал и вскочил с места, свалив лавку, на которой сидел.

«Последний вариант закончился так плохо, что хуже и быть не может», — грустно констатировал я.

Но ошибся. Может, еще как может, потому что сынишка… перепутал двери. Ринувшись, куда глаза глядят, он рванул на себя ту, что поближе, благо полуоткрыта, и опешил, глядя на меня. Я, обалдев от такого развития событий, тоже молчал, уставившись на него. Да и чего тут скажешь? И Мария Григорьевна ни гу-гу. Именно тогда, когда надо пояснить, она, как назло, язык проглотила.

— Ну, князь, теперь все! — выдохнул наконец мой бывший ученик. — Этого я тебе никогда…., — не договорив, он с силой шарахнул дверью, и бегом устремился к выходу.

«Мда-а, то ли жребий так пал, то ли черт за руку дернул…, — вздохнул я. — Точнее, за дверную ручку».

Я вышел из кладовки и с упреком уставился на свою тещу. Сказать хотелось много чего, да вот беда — все из ненормативной лексики.

— Ну, чего вылупился? — сердито буркнула она. — Сама зрю, неладно вышло. Да кто ж мог подумать, что он двери спутает, — и «обнадежила» меня. — Ништо, завтра я его сызнова позову, не печалься.

— Лучше не надо, — уныло попросил я, представляя, что она ему наговорит. Сдается, после повторной беседы ее сынишка законопатит меня в такие места, по сравнению с которыми мне и Тобольск за южный курорт покажется.

— Я лучшее тебя ведаю, что надобно, — огрызнулась она. — И все, ступай себе.

Оставалось кивнуть и уйти. Хотел напоследок поблагодарить за помощь, но не стал. Еще подумает, будто издеваюсь, а я на полном серьезе. Ну да, вышло — хуже не придумаешь, но она ведь искренне хотела нас примирить.

А касаемо моего мрачного прогноза о будущем месте проживания, он наполовину сбылся уже в этот день, и никакой беседы не понадобилось. Это я думал, что мои неприятности похожи на разрастающийся снежный ком. На самом деле они оказались лавиной…

Годунов меня ждал на выезде из монастыря, сидя в седле. Лицо по-прежнему красное, шапки нет, что само по себе говорит о степени взволнованности, шевелюра всклокоченная, глаза злющие-презлющие. Телохранители-гвардейцы, стоящие метрах в десяти, взирали на него чуть ли не с испугом. Зато бояре, которых насчитывалось человек пять, с явным удовольствием.

Перегнувшись с коня, Федор выдохнул мне прямо в лицо:

— Мало тебе моей сестры, кою….

Не договорив, он обернулся в сторону своего сопровождения — не слышат ли. Но договаривать не стал. Снова повернувшись ко мне и тяжело дыша, тем же хриплым шепотом начал вторую фразу:

— Теперь еще и родную матушку супротив меня…..

Я продолжал молчать. Он выпрямился в седле и, повелительно протянув в мою сторону руку, провозгласил:

— И чтоб не чрез три дни, а к завтрашнему вечеру духу твоего в Москве не было….

— В Кострому?

— А енто я погляжу куда.

Звучало многозначительно. А впрочем, этого и следовало ожидать. Ну и ладно. Зато голому терять нечего.

— С Ксенией Борисовной, как я понимаю, ты мне попрощаться не дозволишь? — невозмутимо уточнил я.

— Верно понимаешь, — кивнул он. — Я уж ей повелел и косы сызнова в одну переплести. [28] Да чтоб до отъезда не смел входить в царские палаты. Нынче всех гвардейцев о том упрежу, дабы ни в ворота тебя не пускали, ни на Красное крыльцо.

— Не надо предупреждать, государь, — тихо попросил я. — Я и без того твой запрет не нарушу.

— Пущай так, — кивнул он, понемногу успокаиваясь и, выпрямившись в седле, на прощание с горечью протянул: — Эх ты! Я ж тебе верил, яко….