И вновь не договорил, с силой рванув повод и разворачивая своего коня в сторону Знаменских ворот. Но проскакал недолго. Через двадцать метров он резко притормозил своего жеребца, круто разворачивая его обратно, однако ко мне пустил его шагом. Остановившись в метре от меня, он почти спокойно и в полный голос властно произнес:

— Упредить забыл. Ежели я к послезавтрашнему утру проведаю, что ты еще в Москве, берегись… Можешь сразу на воеводство в… Мангазею сбираться. Там как раз зоркий глаз нужон, чтоб беспошлинно мягкой рухлядью [29] не торговали, да морем ее не вывозили. И на болесть ссылаться не удумай, все одно — не поверю.

И был таков, оставив меня наедине с грустными думами.

Пока добрался до подворья, успел вспомнить вычерченную некогда моим учеником карту и примерное расположение этой Мангазеи. Стоит городок на реке с чудным названием Таз, протекающим недалеко от Енисея. Почему-то в памяти всплыло, что где-то поблизости должен находиться Туруханск — место ссылки Сталина. Или этот острожок еще не поставили? Впрочем, неважно. Главное, рядом.

«Ну вот, а ты боялся, — успокоил я себя. — Посидел в тех местах человек, ума поднабрался, а потом вон до каких высот дошел». Ничего, ничего. Жизнь вообще капризная штука. Вон, даже Геракл, и тот в ассенизаторах хаживал, а ты кто такой? Только побывав всмятку, яйца становятся крутыми и ты, родной мой, не исключение. Вот поваришься в тех местах и вернешься оттуда как товарищ Сталин, крутым-прекрутым. К тому же Мангазея тебе светит лишь в случае задержки, а так есть надежда, что найдется местечко поприличнее и гораздо ближе. Скажем, Тобольск. До него от Москвы всего-то две тыщи верст, каких-то два лаптя на карте. Можно сказать, рукой подать, если не вспоминать про ограниченные возможности нынешних транспортных средств….

Едва добравшись до своего подворья, я решил, что первым делом приму холодный душ. Да-да, говорю это не образно — именно душ, а не баньку. Это мое последнее новшество. Всего-то и надо было прикрепить на крышу мыльни здоровенный бак, а от него пустить вниз через потолок трубу, плотно соединяющейся с другой, диаметром поуже и с раструбом на конце. Крана не имелось, не изобрели пока технологий нарезки резьбы, но я подсказал кузнецам наполовину заварить каждое из стыковочных отверстий в трубках. При включении душа оставалось повернуть трубку с раструбом на пол-оборота, чтоб заглушки совпали, и вода начинала течь. Для выключения вновь полоборота и заглушки наглухо перекрывают отверстие. Правда, лучше принимать душ утром, ибо за день летнее солнце слишком сильно нагревало воду в баке и всякий раз приходилось ждать, когда ее разбавят колодезной, а то никакого удовольствия.

Однако освежиться у меня не вышло. Едва натаскали воды, как ко мне прибыл князь Иван Андреевич Хворостин-Старковский. Оказывается, все эти дни он вовсю строчил, не иначе, как муза посетила, и ныне, завершив свой труд о нашем с Годуновым зимнем походе, явился ко мне, дабы я оценил его творение. Прикинув в руке объем рукописи, я понял, что одолеть написанный им текст за время, отпущенное мне на сборы Годуновым, не сумею. Ладно, если б три дня в запасе имелось, но до завтрашнего вечера нечего и думать. Так откровенно ему и сказал.

Хворостинин расстроился:

— Писал-то по памяти, яко ты мне рассказывал, — пояснил он. — А ежели вдруг подвела, да какая неточность вкралась? И как быть?

— Через седмицу попробуй обратиться к Федору Борисовичу, — посоветовал я. — Он хоть и занят разными делами, но, думаю, уделит время, чтоб одолеть твой труд. Если какие неточности имеются, он тебе о них скажет.

Иван хмуро кивнул, потоптался на месте и неловко осведомился:

— А ты сам-то когда обратно?

— Когда государь опалу снимет, — коротко ответил я.

Лицо Хворостинина надо было видеть. Оказывается, он ничего не знал. Ну да, понимаю. Когда над тобой витает муза, то для иного голова уже недоступна — она ж постоянно машет крыльями, вот прочие новости и разлетаются в разные стороны. А может, никто не удосужился ему обо мне сообщить. Да и когда? Вчера же мою челобитную зачитали, да и то, чтоб меня из Малого совета отпустили, а остальное случилось за последние несколько часов. Скорость событий, что и говорить, потрясающая. Впрочем, удивляться нечему. Это вверх по карьерной лестнице взбираются, а вниз, как правило, слетают. И хорошо, если при этом не ломают себе шеи.

— А… за что тебя, княже?! — изумленно спросил он.

Я пожал плечами. Откуда мне знать, пока не услышу официальную формулировку опалы.

— Федору Борисовичу виднее, — усмехнулся я и посоветовал: — Коль интересно, когда станешь передавать ему свой труд на прочтение, заодно спроси и об этом.

Хворостинин согласно кивнул.

«А ведь и впрямь спросит, — понял я, глядя на его простодушное лицо. — Вот наивная душа. Не хватало, чтобы и он вслед за мной в Мангазею укатил. А что, воевод-то по двое назначают, значит одно местечко вакантно».

И я поспешил разубедить его. Мол, ни к чему спрашивать. Слух до него в любом случае донесется, да и мне до отъезда должны государев указ привезти, а потому я его сразу о нем извещу.

Иван вновь торопливо закивал и принялся неловко прощаться. Еще минут десять ушло на его сбивчивые пояснения. Дескать, не подумай чего плохого. Уходит не из-за боязни общаться с опальным, а потому что понимает: поторапливаться надо со сборами.

Наконец ушел. Но отправиться в душ у меня вновь не получилось — на подворье влетел Багульник. Оказывается, не далее как полчаса назад у него состоялась встреча с Докукой. Тот передал моему дворскому мешочек с какой-то корой, наказав сделать из нее отвар и подсунуть мне в питье не позднее завтрашнего полудня.

«Ух ты! — восхитился я. — Царский подарок». Получается, боярин настолько обиделся, что решил прикончить меня. Теперь я смогу ему предъявить….

Но когда выяснил обстоятельства передачи мешочка, понял, что ничего не смогу. Видоков-то, то бишь свидетелей, у Багульника ни одного. Получалось, слово моего дворского против слова Докуки. И кому из них поверит Федор? То-то.

Однако настроение оставалось по-прежнему приподнятым. Даже удивительно: меня собрались убивать, а я веселюсь. Позже дошло. Если бы Романов поставил на мне крест, он не стал бы передавать яд. А зачем? Над трупами мертвых врагов можно издеваться, глумиться, но травить их глупо. А раз боярин решился на такое, значит, по-прежнему считает меня живым, то бишь опасным. Вот и чудненько.

И вмиг возникла идея продолжить игру. К примеру, изобразить, что Багульник действительно все исполнил, то есть и сварил, и подсунул. Но вовремя вмешалась моя ключница Марья Петровна — она же бывшая ведьма и нынешняя травница, напоившая меня противоядием. Уезжать, правда, придется не на коне, а на носилках, но и тут, если призадуматься, выгода: смогу продемонстрировать Годунову свою исполнительность. Мол, хоть и захворал неожиданно, а слово держу, уезжаю, как велено.

Но само содержимое мешочка лучше показать Петровне сразу. Мне же нужно знать симптомы отравления этой заразой. Да и ей на будущее надо. Сегодня им не удалось, а завтра глядишь, опять подсунут, но сработав куда ловчее, без Багульника, а посему пусть заранее сварит контрзелье. И мы подались в ее избу.

Что за дрянь Докука вручил дворскому, травница разобралась быстро — не сходя с места, то бишь с лавки. Но выражение ее лица мне не понравилось: какое-то озадаченно-недоумевающее.

— Ты чего, Петровна? — насторожился я. — Что-то неизвестное?

Та пожала плечами и, протягивая мне мешочек, неуверенно протянула:

— Да нет, все мне ведомо, — и сама, в свою очередь поинтересовалась. — А с чего ты решил, княже, что в нем яд?

Я опешил.

— А что же еще?

Она хмыкнула.

— Таковское обычно дают, — она замялась, почему-то хихикнула, и с улыбкой продолжила. — Ну-у, тому, кто тужится, а облегчиться не в силах.

Пару секунд я вникал в смысл ее деликатного пояснения, после чего поинтересовался: