Гермоген, выслушав Авраамия, скептически нахмурил брови и с недоверчивым видом принялся выяснять подробности.

— Оно, конечно, бывает всякое, — через полчаса вынес казанский митрополит окончательный вердикт, — но больно сомнительно. Не верится мне…, — и он, не договорив, вопросительно уставился на нас с царевичем.

Разумеется, Годунов, падкий до вещей такого рода, выразил горячее желание проверить слова монаха. Но и после этого митрополит колебался, утверждая, что скорее всего монаху привиделось, а на самом деле… Вон, и князь, поди, пребывает в сомнениях.

Федор жалобно уставился на меня и я развел руками:

— Не смею перечить престолоблюстителю, хотя, подобно владыке, терзаюсь в сомнениях. Но лучший способ убедиться, вщий ли это сон — проверить наличие иконы в том месте.

Маску скептика Гермоген не снимал с себя весь путь до самого места, где должна была находиться икона. А потом, во время лихорадочных поисков монахом нужного дерева, снимать ее с себя митрополиту и не потребовалось. Я же с трудом сдерживал рвущуюся наружу улыбку, разглядывая сапоги Авраамия, густо извазюканные в дерьме. Спецназовцы постарались, навалив пяток куч и замаскировав их листьями. А что — своего рода знак, притом весьма символический. И от имени господа — хорошо божье благословение, нечего сказать, и как мой ответ. Мол, я в это дерьмо, коим мне представляется мятеж, сам ни ногой и Годунову не дозволю.

Митрополит дураком не был и улыбку мою подметил, а, сложив два и два, понял, с чьей санкции изъята икона, а вместо нее….

….Я не вдавался в подробности, но и перед Власьевым не таился. Сокрушенно вздохнув, подтвердил:

— Была распря, и большая.

— Потому-то он ныне и зол на тебя, — констатировал дьяк и досадливо крякнул. — Эх, не стоило тебе с ним связываться! Митрополит такой, чего в голову втемяшится, упрется и сворачивать не подумает. Так и тут: ежели решил, что ты худ, пиши пропало, иного не докажешь, хошь из кожи вон вылези. А Романов, чертяка, тем и попользуется.

— Ничего, — улыбнулся я, успокоенный словами дьяка, что моему ученику ничего не угрожает. — Черт князя не обманет, князь про него молитву знает. Помнится, покойный государь как-то сказал, будто я самому сатане дядькой довожусь, так что мне стоит с каким-то чертом управиться. Авось сдюжу.

— Авось, — хмуро проворчал явно недовольный моей уверенностью Афанасий Иванович. — Гляди, тем не играют, от чего умирают. А голову с плеч снявши, другую не наставишь. Да и с Мариной Юрьевной тож с вежеством держись. Сам поди зрил, яко к ней Федор Борисович льнет. Горяч ты, княже. Нет, чтоб обождать, а ты норовишь голыми руками чугунок с кипящим варевом из печи вынуть. Куда спешишь-то? Пожди, пущай остынет, не то самое малое — персты сожжешь.

— А большее? — усмехнулся я.

— Ежели не удержишь, весь чугунок на себя опростаешь.

Я кивнул и почесал в затылке. Вот про Мнишковну Власьев в самое яблочко угодил. Жаль, поздновато я его совет услышал, ибо успел ухватиться за чугунок и сейчас он у меня в руках, да вдобавок опасно накренившийся в мою сторону. Теперь выпускай — не выпускай, он все равно на меня завалится. Назад в печь поставить? Еще чего?!

— Волков бояться — в лес не ходить, — отчаянно махнул я рукой.

— Всё так, токмо мудрые люди советуют искру до пожара тушить, а беду до удара отводить, — напомнил дьяк, но, покосившись на меня, досадливо махнул рукой. — Да что я тебе сказываю! Сам смекай, где омут, где край…

А напоследок он вручил мне пачку листов — своего рода конспект. Буква «А» с волнистой титлой вверху, что означает единицу, и кратенько суть: «Указ о еретиках». Принят тогда-то, гласит о том-то. Ниже буковка «В» с той же волнистой титлой, и перечень входящих в Малый государев совет. Буковка….

Все перечислил дьяк, аж на «М» остановился. Между прочим, она девять означает. И по всем пунктам предстояло не просто подумать, но крепко призадуматься, иначе чревато. Но начал я не с изучения листов, а отправился в гости к конюшему боярину Михаилу Федоровичу Нагому. Надо ж нанести визит вежливости старому соратнику по Опекунскому совету, а заодно узнать, так ли страшен чёрт Романов, гнусный облик которого передо мной намалевал дьяк. Поначалу боярин угрюмо отмалчивался, но я сумел разговорить его, напомнив, какой славный отлуп учинили мы клятым ляхам, притом не раз и не два.

— И вообще вся Русь у нас тогда была вот где! — и я потряс сжатым кулаком.

Нагой хмуро покосился на него и угрюмо откликнулся:

— Была-а, да токмо когда.

— Недавно совсем, двух месяцев не прошло, — недоуменно пожал я плечами.

— Двух месяцев… Тута такие дела, что кажную седмицу новое приключается. Тебе-то хорошо-о, — протянул он. — Ты знай себе сабелькой помахивал, а нам тута досталося, — и Михаил Федорович — сказалось двузначное число опрокинутых им кубков с медом — наконец-то разоткровенничался.

Оказывается, приехав как-то к нему Федор Никитич и в беседе с глазу на глаз предупредил конюшего боярина, что, мол, стоит ему напомнить юному Годунову, как Нагой с братьями, спрятав своего племянничка, попытался обвинить в убийстве Дмитрия его батюшку государя Бориса Федоровича, и им всем несдобровать. Но, напугав, мгновенно успокоил. Дескать, покамест оно никому не приходит на ум, а если они станут держать его руку, то и он про их прошлую затею промолчит.

— А потому не взыщи, князь, — развел руками Нагой. — Коли тебе бог поможет, то и мы сможем, но ежели тонуть учнешь, о подмоге не взывай, ибо под нами самими бережок худой, того и гляди обвалится….

Ишь как запугал его Романов! Получалось, и впрямь Власьев ничего не преувеличил. Мда-а, пришли иные времена, взошли другие имена, а выше других имя Федора Никитича…. Но в очередной раз вспомнив про Годунова я вновь успокоился. Руки коротки у боярина. Да и не сделал я ничего такого криминального — чист со всех сторон, попробуй придерись.

Ох и наивный!..

На первом заседании Малого совета я поначалу, по аналогу с Боярской думой, хотел занять свой привычный пост — за креслом Годунова. Однако выяснилось, что для меня приготовлено иное местечко — «особливое малое креслице», а проще говоря, стул, поставленный рядом с длинной лавкой, где сидели остальные бояре и окольничие.

— Неча тебе на ногах все часы выстаивать, — пояснил Федор свое решение. — А на лавке с прочими тебе тож невместно…, — и он замялся, не став растолковывать, почему.

Впрочем, пояснения и не требовались — и без того понятно. Сяду первым, поближе к Годунову, непременно найдутся обиженные «потерькой своего отечества» и примутся «бить челом о местах». Ну и как ему тогда поступать? И родичей обижать негоже, и меня. А изначально предлагать присесть мне поскромнее, куда-нибудь в середку, стыдно. Отсюда и оптимальный вариант. Стул-то приставленный, то есть вроде как временный, но зато находится ближе всех к Годунову. Да и то, когда я на него уселся, по палате прошел недовольный гул. Пришлось Федору подниматься и, виновато покосившись на меня, объяснять, что по его повелению князю Мак-Альпину «велено сидеть без мест». Вот такая оригинальная формулировка.

Поприсутствовав всего час на первом заседании Малого совета я понял, что расклад, полученный от Власьева, верный на сто процентов. Верный и… неутешительный. Одну половину Малого совета возглавляет мой тайный враг, следовательно, ничего хорошего ожидать от его сторонников нечего. Да и во главе второй половины тоже враг. Помнится, именно по приказу бывшего главы Аптечного приказа Семена Никитича Годунова я в свое время угодил в застенки Константино-Еленинской башни, а позже я его туда сунул. Сегодня же он на одном из самых почетных мест, рядышком с Романовым.

Прочие политкаторжане, как я огульно окрестил всех бывших ссыльных «годуновцев», вроде бы должны быть на моей стороне, поскольку после моей женитьбы на Ксении станут родней и мне, но это в теории. И тут Афанасий Иванович прав. Не пойдут они против Федора Никитича, столько для них сделавшего и сулящего сделать еще больше. Даже если Семен Никитич им такое скажет, все равно не пойдут. Но последнее случится навряд ли, ибо в настоящее время он весьма дружелюбно настроен по отношению к Романову, а тот к нему.