«Неужто жмотом стал?! — растерянно подумал я. — Но ведь не мог человек так разительно измениться в характере за каких-то полтора месяца, никак не мог. А вспомнить он вспомнил. Но тогда отчего молчит?»

Меж тем охание, ахание и подвывание, вызванное озвученной мною цифрой, постепенно стихло и поднялся Семен Никитич Годунов.

— А нам сколь тогда выкладывать?

— Поменьше, — уклонился я от конкретных цифр, предпочитая вначале решить вопрос в общем, и тогда переходить к конкретным раскладкам.

— Тебе хорошо. Ты эвон какую кучу серебра в походах нагреб, — тонким бабьим голоском взвизгнул толстый Иван Иванович Годунов. — А у меня опосля Кром и последнее позабирали.

— И у нас, и у нас, — раздались выкрики с мест.

— Самим жрать нечего!

— Не ведаем, как до новин дотянуть.

— Мы таких деньжищ отродясь не видывали.

С трудом перекрикивая их вопли, я напомнил, что мы станем добавлять лишь в случае, если не хватит купеческих взносов. А кроме того…. И я, надеясь своим предложением подыскать себе сторонников, выдвинул уточнение. Мол, недавних ссыльных надо освободить от выплат вовсе. Буде у кого появится желание помочь своему родичу, могут внести, но по доброй воле. Да и тем, кто прибыл в Москву с дальних воеводств, тоже полеготить. И впрямь откуда у них серебро?

Галдеж не унимался. Я умолк, выжидая, чтоб немного угомонились — глотка-то не луженая — и краем глаза заметил, как Марина, мстительно усмехнувшись, склонилась к своему жениху и что-то прошептала ему на ухо, косясь в мою сторону. Тот хмуро кивнул в ответ, соглашаясь.

Чувствуя, что ее предложение ничего хорошего для меня не сулит, я попытался опередить события, воззвав к совести и напомнив об обязанности каждого верноподданного порадеть о своем государе. Но получилось как бы не хуже. Все восприняли это, как скрытый упрек и набросились на меня. Почин сделал князь Василий Сицкий — родной племяш Романова. Молодой совсем, тридцати нет, стольник, но наскакивал на меня наряду с Татищевым пуще всех прочих.

— Негоже, князь, государской радости и женитьбе учинять помеху. Да и не тебе о радении Федору Борисовичу толковать! Сам-то чего творил в походе своем?! Али мыслишь, нам о том неведомо?!

Я недоуменно уставился на него. Странно. Вроде Гермоген давно огласил мои грехи. Или их заново перепевать собрались?

— И чего ж я творил?

— А того, — поднялся сидевший подле него его тезка князь Черкасский. — Ты ж…

И началось.

Напрасно я посчитал про перепев. Народ оказался изобретательным и если и учинял повтор, то подавал мой прежний проступок, образно говоря, более актуальной на сегодняшний день стороной. Например, снова напомнили про отдачу всех пленников, включая Ходкевича и Сапегу, Марии Владимировне, а с них следовало получить знатный выкуп. Сейчас это серебрецо и пришлось бы как нельзя кстати. Да и помимо них я отпустил кое-кого из шляхтичей без выкупа. Пошто, спрашивается? А ведь знал сколь худо с деньгой в казне.

Заодно откопали и новые грехи, не забыв и мое «самоуправство» в Пскове. Как это я посмел брать под стражу боярина Шереметева?

Оказывается, лукавый Грамотин, стремясь выгородить вороватого воеводу, ну и себя заодно, первым делом отправил в Москву письмо с подробным доносом того, что я учинил в городе. Разумеется, события оказались поставлены с ног на голову, включая поведение воевод и мое собственное. А в конце послания дьяк договорился до того, что высказал пару предположений о том, с какой целью я вознамерился оголить оборону Пскова, направив всех местных стрельцов в Юрьев-Литовский. Дескать, имелся у меня тайный сговор с Ходкевичем о сдаче города. Потому-то проведавший о моем коварстве Шереметев и решил взять меня под стражу.

Я честно попытался рассказать, как обстояло на самом деле, но тут нанесла точно выверенный удар Марина.

— А кто дал тебе право, князь, от имени государей их волю вершить и суд чинить?! — раздался ее пронзительный голосок, и она надменно уточнила. — Али ты себя царем на Руси возомнил? Не рано ли?

Я пояснил, на основании чего распорядился взять обоих воевод под стражу, ссылаясь на указ Дмитрия «О судьях», но Марина Юрьевна предусмотрела этот вариант.

— Не лги, князь, ибо я сама указ сей видала. Нет там твоего имени ни среди верховных судей, ни среди прочих. Потому ты не токмо бояр да окольничих, но и холопов судить не смеешь. — и торжествующая улыбка появилась на ее лице. На сей раз она оказалась совершенно искренняя, без малейшей фальши, с задействованием всех шестидесяти мышц.

— Как нет? — озадаченно уставился я на нее, а затем на Годунова.

Тот обескураженно развел руками, подтверждая правоту Мнишковны, и негромко пояснил:

— Государь и вправду токмо двоих вписал: меня да покойного Петра Федоровича Басманова.

— Виноват, — с трудом выдавил я, понимая, что на сей раз недосмотр приключился и впрямь по моей вине.

Нет, можно, конечно, упрекнуть Дмитрия, ведь когда он, будучи в Костроме, соглашался с подготовленным мною указом, моя фамилия в нем фигурировала. Но поди спроси его, почему он ее позже вычеркнул. Поделом мне, уточнить надо было.

Марина меня не добивала. Очевидно, ей хватило моего сконфуженного глупого лица. Да и не царское это дело. Зато остальные как с цепи сорвались.

— Никак мыслишь словом одним отделаться, лапушка? — первым подал свой ласковый голос Семен Никитич Годунов.

— А виноватых бьют, — это его зять князь Телятевский по прозвищу Хрипун и тоже из ссыльных. Правда, в тюрьме он не сидел, будучи отправленным Дмитрием воеводой в какой-то южный город. Ныне и он тут как тут. А вслед за ним пошло, поехало, полетело, да со всех сторон разом:

— На добре — спасибо, а за грех — поплатись!

— Через коленку, да настегать маленько!

— Дай курице гряду — изроет весь огород!

— Попусти поводья — он и удила закусил!

— Надо же, и с родича своего мзду восхотел взять!

Я растерянно оглянулся на недовольно хмурившегося Годунова. Нет, я не просил взглядом о помощи, еще чего. Но ему вполне хватило и моего искреннего недоумения. Решительно хлопнув по подлокотнику своего кресла, он встал, укоризненно покачал головой и строго произнес:

— Эка напустились. А забыли, что кто сознался, тот покаялся; а кто покается, тот греха удаляется. Потому и сказываю, будя.

Значит, псов на поводок. Неужто жаль стало косолапого?

Но на сей раз собаки сразу угомониться не желали. Не иначе как вошли в раж, почуяв запах крови.

— Не бить, так и добра не видать, — вполголоса ворчал Троекуров. — Не все по шерсти, ино и впротив надобно. Давно пора.

— Повинную голову и меч не сечет, — веско заметил Федор. — И праведник седмижды в день согрешает. Един бог без греха. Али запамятовали, зачем собрались? Тогда напомню: кто как о серебре мыслит для торжеств царских, да откуда его взять.

— Дозволь, государь, словцо молвить, — вновь встрял неугомонный Гермоген. — Тута князь поведал про десять тыщ рублев…, — и он, вновь напомнив, что именно я заставил весь православный люд свершить смертный грех, учинив сечу в ночь на страстную субботу, сделал непреложный вывод: в морозе со снегом тоже моя вина. Мало того — это одна из первых кар, ниспосланных богом на Русь, а там как знать, возможно, будут и еще. Следовательно, раскошеливаться надлежит исключительно мне одному. И не на десять тысчонок, а полностью покрыв издержки двух мероприятий.

И все вопросительно уставились на меня, предвкушая, как я начну мямлить и отнекиваться. Но я их разочаровал. Не говоря ни слова, я согласно кивнул. Выглядело мое согласие настолько неожиданным, все-таки речь шла о полусотне тысяч, что остальные недоуменно уставились на меня. Чересчур легко я соглашался расстаться с такой огромной суммой. Но коль человек не спорит…

Словом, заседание закончилось в непривычно спокойной обстановке…

Я не поленился и тем же вечером заглянул к Власьеву. Хотелось узнать с какого-такого боку Шереметев мне родич, как выкрикнул кто-то. Да еще поинтересоваться, как так вышло с указом.