К четвертому дню, то есть к середине оговоренного срока я добился основного: бочки расставили, подводы заготовили и даже проблему с яминой практически решили, отыскав уже готовую. Но с последним заслуга не моя — Салматова. Вовремя он вспомнил про Сходненский ковш — здоровенное ущелье глубиной метров сорок, не меньше, прорытое рекой Сходней. Дьяк же организовал и население местных деревень, дабы крестьяне прорыли для нее отводку. Хорошо, река неглубокая и извилистая — спрямили русло и все, управившись за три дня. Сами работы обошлись мне в пустячную сумму — каких-то двадцать рублей.

И пошло-поехало. В оставшиеся три дня мне оставалось приглядывать, да вовремя поправлять, когда у кого-то что-то на первых порах не ладилось с уборкой и вывозом мусора.

Процесс поимки душегубов тоже шел своим чередом. Обнаруживали и накрывали логово за логовом, схрон за схроном. Общий «улов» ночных операций выглядел весьма впечатляюще: двадцать четыре покойника, пятнадцать раненых и двадцать семь взятых невредимыми, для последующей публичной казни. Итого: пять с половиной дюжин мерзавцев. Всех или не всех удалось обезвредить — трудно сказать. Некоторые, поняв, что дело пахнет жареным, успели сбежать из Москвы, кое-кто затаился, лег «на дно», но главное — в столице стало гораздо спокойнее.

Кстати, один из ушлых подьячих Разбойного приказа, тот самый Забегай, увидев Игнатия, опознал его. И не просто опознал, но с пеной у рта убеждал Гундорова, что это — тать, о чем окольничий, не скрывая торжествующей ухмылки, незамедлительно сообщил мне.

Но обошлось. Сумел я убедить подьячего, что он ошибся и спутал, а на самом деле почтенный дьяк Игнатий Княжев, приехавший из Костромы, не имеет ничего общего с пройдохой и дознатчиком Игнашкой Косым. Ну да, похож, кто спорит. И рост, и повадки, и глаза у них косят одинаково, но это внешнее сходство, не более, а души у них совершенно разные.

Сдался тот не сразу, умоляя меня провести свод Княжева с его подельниками, но я отверг его предложение. Мол, своим людям я верю без всякого свода, а кроме того у Игнатия Незваныча крайне много дел. Как-нибудь потом, в другой раз, на ту осень, годков через восемь. И вообще, парень, тебе что, помимо поиска Косого искать больше некого? Ах, есть. А кого? Ох, ничего себе. Так ступай немедля! Как быть с Косым? Это ты Княжева имеешь ввиду? А никак. Он-то в отличие от перечисленных тобой никуда не денется, тогда к чему торопиться? И вообще, коль дал промашку, спутал, имей мужество признаться в своей ошибке. Это не страшно, не ошибается тот, кто ничего не делает, и я тебя прощаю, даже награждаю… за настырность. Молодец, что не боишься перед начальством правоту свою отстаивать, когда сам в ней уверен. Быть тебе в скором времени дьяком, а сейчас жалую тебя серебряным перстнем… за ретивость. И все, хватит на этом, не то осерчаю. Иди ищи остальных татей.

А Гундоров… Да мало ли что скажет бывший проворовавшийся окольничий. Сам в татьбе уличен, потому и злобствует на моих людишек, кои в отличие от него честные и в государеву казну загребущие лапы не суют.

Правда, едва узнав о том, что я его не просто снял с должности, распорядившись провести дознание всех его неблаговидных делишек, но и собираюсь упечь его в острог, бояре вновь встали на дыбки — исстари таковского не бывало. И вообще князь не кто-нибудь, но из славного почтенного рода. Его предки…

Однако на сей раз я уперся, поддержанный Годуновым. Вовремя я напомнил престолоблюстителю о Головине, который был аж боярином и тем не менее за аналогичное деяние оказался приговорен к смертной казни. Да и другим высокопоставленным ворюгам острастка будет. Пусть на примере Гундорова прочие запомнят — никакая знатность в случае чего их не спасет. В конце концов у нас не Россия двадцать первого века, а посему неприкосновенность ни для кого вводить нельзя, чревато оно. Специфика у нашей страны не та.

Договорились мы с престолоблюстителем на компромиссе. Пока идет следствие — Гундоров пребывает в остроге, дабы не смог зачистить следы своих преступлений, а далее поглядим. Такой вариант меня вполне устраивал — в моих силах растянуть следствие не на один месяц.

Но и тут получилось не совсем хорошо. С окольничим-то я добился своего, но в амнистии Игнатию Федор мне отказал. Мол, коль уж князя, который всего-навсего сребролюбец, в тюрягу, то человека, напрямую связанного с татями, прощать нельзя тем паче. Единственное, чего удалось добиться, так это отсрочки. Пришлось пообещать, что я возьму в свои руки расследование его преступлений и выяснив все до конца, доложу о них престолоблюстителю. Далее на его усмотрение.

Но я не отчаивался. Учитывая, что следствие по Княжеву я могу вести с какой угодно скоростью, значит времени у меня в запасе вагон и маленькая тележка. Будет венчание на царство, а вместе с ним и амнистия, тогда-то и напомню Годунову об Игнатии.

Вот только заключительные слова Федора мне не понравились….

— Неприкосновенных не должно быть вовсе. Ни к чему они, — многозначительно произнес он, ставя финальную точку в разговоре об амнистии и сурово глядя на меня.

И хотя речь велась о Княжеве, но коль сказано во множественном числе, получается, престолоблюститель имел в виду не одного его.

А кого еще?….

Признаться, о последующих заседаниях Малого совета, на которых мне вновь пришлось сидеть после выполнения поручения Годунова, и рассказывать не хочется. Но для того, чтобы пояснить, как меня угораздило растерять практически все, придется.

Честно говоря, по знакомым оскаленным рожам я не больно-то соскучился. С превеликим удовольствием и впредь бы их игнорировал, но увы… Срок уважительной причины закончился, тишины с порядком в Москве я добился, чистоты тоже. Правда, последней лишь относительно, но лиха беда начало. Процесс-то пошел, по каждому клочку земли жестко определено, кто именно отвечает за его чистоту, кому платить штраф за мусор. Никого не забыл, на всех обязанности возложил — на хозяев дворов и настоятелей храмов с монастырями, на старшин купеческих сотней и руководство слобод. Годунов, когда я доложился ему, предложив прокатиться по столице и убедиться в том лично, посмотрев на Марину, досадливо отмахнулся, заявив, что и без того мне верит. И снова ни спасибо, ни доброго слова. А Мнишковна тут же сладеньким голосом пропела:

— Свои оплошности князь, ты исправил, спору нет. Одного не пойму, отчего ты с самого начала над тем не потрудился? Почему дожидался, чтоб сам государь на оное свое внимание обратил, будто у него поважнее дел нет?

Красиво выдала, ничего не скажешь. Моим же салом, да мне по мусалам. Ай, молодца девка! На такое и достойный ответ не вот найдешь. И впрямь: раз сделал — значит, мог. Тогда почему сейчас, а не раньше?

На какой-то миг стало так тоскливо на душе, хоть волком вой. Получается, вкалывал я, вкалывал, и все прахом!

Впрочем, о чем я? Марина Юрьевна — враг не из последних. И оставалось пробормотать (не оставлять же за нею последнее слово), что лучше поздно, чем никогда. Зато теперь в Москве, по сравнению с всякими прочими городишками вроде Лондона, Рима, Парижа, Варшавы, Кракова и Самбора, на улицах несусветная чистота.

Но сравнял я счет всего на пару часов, поскольку, вызвав меня к себе после обеда, когда Федор почивал, Марина прямо с порога заявила:

— А не больно-то кичись, князь. Лучше отставь свой гонор, да поклонись мне в ноги и сказывай Федору Борисовичу, что я тебе повелю. Али ты помыслил, будто ныне вины свои полностью искупил? Ан нет.