Уходил он от меня мрачный, насупленный. Не знаю, насколько сильно повлиял мой рассказ о разбуженном проклятье на наши с ним дальнейшие взаимоотношения, но с этого дня и без того далеко небезоблачные, они ухудшились еще сильнее. Раньше он безоговорочно верил мне на слово, теперь все поменялось самым кардинальным образом.

Нет, я понимаю, что государь по идее должен тщательно взвешивать поступающие от советников предложения. Но взвешивать без излишних придирок, объективно, не взирая на лица, да и рассматривать их не в лупу, а то и под микроскопом. А если приплюсовать к его придиркам язвительные шуточки Марины, эдакие ироничные поправки Семена Никитича, рассудительные возражения второго Никитича, Романова, на первый взгляд вроде доброжелательные, но по сути…. И остальная камарилья всякий раз обрушивалась на меня, словно свора гончих, натравленная на медведя одним взмахом руки…. Нет, не охотника — достаточно опытного егеря, вроде Никитичей.

Начиналось по одной и той же схеме. Вначале меня хвалили. Хорошо предложил, умно, дельно, плохо одно…. И понеслось. Причем не просто критиковали, но и постоянно припоминали прошлые ошибки. Особо этим отличался Татищев, спешивший «набрать очки» перед новым государем и ставивший мне в вину все возможное, в том числе и давно забытое. И как рьяно наседал, стервец! Не иначе, решил, что запрет кусать косолапого охотник снял. А следом за ним и остальные, чьи острые клыки, то бишь ехидные реплики с мест, мелькали подле меня в весьма опасной близости — едва успевал уворачиваться.

Поддержки от Годунова я давно не ждал, понимая — не будет ее и если сам не увернусь, вгрызутся так, что мало не покажется. И все чаще воспоминание о напророченных смертях всплывало в моей памяти. Особенно когда за дело принимался неугомонный Гермоген, продолжающий выкапывать мои новые грехи перед богом. К примеру, об иноземных живописцах, кои «срамоту малюют, на кою и смотреть тошно». Да мало того, своим пагубным примером они сбивают с истинного пути русских мастеров, особенно из числа молодых.

— Ежели гниль завелась, ее надобно с корнями изничтожать, покамест не расплодилась! — гневно басил он, и оставалось гадать, кого он подразумевал под корнями: то ли художников, то ли и меня вместе с ними.

А у меня перед глазами обещанный пророчицей костерчик, разведенный добрыми людьми на Пожаре. Я посредине, привязанный к столбу, вокруг весело потрескивают смолистые дровишки, а столпившийся народец заботливо тащит новые поленца. А самым первым, со здоровенным бревном на плече и улыбаясь во всю ширь поспешает митрополит Гермоген: торопится владыка «корни гнили изничтожить». А впрочем, если и не поспешает, невелика разница: поленом больше, бревном меньше, один чёрт.

Попытки вытянуть Федора на откровенный разговор не удавались. Тот от него всячески увиливал, а когда мне удалось разок припереть его к стенке, он выпалил:

— Ежели ты б мне в спину не целил, я б инако на тебя глядел.

Это я-то в спину?! И как у него язык повернулся такое ляпнуть. Не выдержав, я сослался на его покойного батюшку. Мол, быстро ты запамятовал предсмертный завет Бориса Федоровича, о котором сам некогда рассказывал. И процитировал:

— От кого, от кого, а от князя Мак-Альпина ножа в спину опасаться не надо.

— Ножи — они разные бывают, — огрызнулся Федор. — И лучше б ты меня ножом, чем так…

— Да как так?! — взвыл я.

— Сам ведаешь. Я тебе словно себе верил, а ты…., — хмуро ответил он и замахал на меня руками. — Все, князь, ступай себе. Слухать боле ничего не желаю.

И что я? Убей, не пойму. И не знаю. И не ведаю. А догадаться не получается. Слухи про мой разврат дошли? Навряд ли они подействовали на него столь сильно — у него самого рыльце в пуху, если припомнить Любаву. Грехи против веры, неустанно перечисляемые Гермогеном? И они отпадают. Большая их часть совершена не в тайне от Годунова, в открытую.

Тогда что за странный нож?!

Нет, нет, далеко не все было плохо. В конце концов, заседания заседаниями, а помимо них у меня оставалось предостаточно времени для других занятий. Будучи уверенным, что рано или поздно все образуется, я дважды успел прокатиться до излучины Москвы-реки, где венецианский стеклодув Пьетро Морозини сыскал нужный песок и затеял строительство стекольной мастерской.

Побывал я пару-тройку раз и в Кологриве, где Курай успел выстроить первую фабрику по производству валенок. Или мануфактуру? Впрочем, какая разница, лишь бы штамповала продукцию. Спрос на новинку был не ахти, но я не расстраивался. Рано. Вот придут холода и валенки пойдут нарасхват.

Но и о главном не забывал. Ну не ждать же мне милостей от природы, то бишь от Годунова. Когда он еще поймет, кто ему искренний друг, а кто примазался, а сидеть, сложа руки, и дожидаться этого светлого часа не в моем характере. Следовательно, нужно искать подходы в Малом совете к тем, кто в данный момент настроен против меня враждебно, и попытаться перетянуть их на свою сторону.

Нет, кое на ком можно смело ставить крест, жаль, не могильный. Например, на Романове и его прихвостнях. Не получится у меня с ним ничегошеньки, ибо Федор Никитич спит и видит на своей голове царский венец. И главной тому помехой он считает не Годунова — меня, записав во враги.

Утверждаю не голословно. Еще до моего отъезда в Эстляндию ко мне как-то явился Багульник и стал рассказывать, как его решил завербовать доверенный слуга боярина Романова Докука. Поведение его было под стать имени — прилепился он к моему дворскому, как банный лист, не отдерешь. Стоило Багульнику выйти куда-то в город, как Докука тут как тут.

Втирался он в доверие хитро. Хлопот у дворского со строительством нового терема поначалу было выше крыши и Докука несколько раз помогал ему, давая дельные советы. Чей он человек — не скрывал. Да, служу у боярина Федора Никитича, с коим твой князь вместе в Опекунском совете заседает, одни дела вершит. Значит и нам, их холопишкам, надобно дружить.

Но Багульник быстро вычислил — тот неспроста навязывается со своей дружбой. Слишком часто тот как бы невзначай выспрашивал про князя Мак-Альпина: чего любит выпить, когда трапезничает, кто стряпню готовит, и прочее..

Тогда-то Багульник впервые подошел ко мне за советом по поводу Докуки: как с ним поступить. В смысле сразу послать куда подальше, или сперва провести с ним небольшую «разъяснительную» работу, чтоб навсегда уразумел: люди князя Мак-Альпина не продаются.

— Ну почему ж не продаются? — возразил я. — Очень даже продаются, но смотря кому и… почем. Романов и посейчас остается самым опасным врагом для Годунова, ибо он как та тихая собака — гавкать попусту не гавкает, но коль вопьется в глотку, то не отдерешь. Получается, ему продаться и можно, и нужно. А потому сделаешь так….

Инструкции были просты: время от времени меня поругивать, но чтобы оно выглядело правдиво, то есть вырывалось у него как бы со зла. Ну и намекнуть, что князь извел его своими придирками, а потому он не прочь вовсе сменить своего хозяина.

— А о тебе чего отвечать? — осведомился Багульник. — Как сбрехать получше?

— А никак, — улыбнулся я. — Лжи верят тогда, когда она засунута в красивую правдивую обертку. Поэтому до поры, до времени отвечай честно, а попозже предъявим и наглядные доказательства моей придирчивости к тебе.

Через пару недель (я как раз вернулся из Вардейки вместе с больным Годуновым) я решил, что настала пора подсуетиться с доказательствами. Багульнику предстояло подставиться и в момент очередной встречи с Докукой, когда тот вновь потащит дворского в кабак, обмолвиться, что, мол, не могу, давай попозже, в руках полный кошель денег, целых тридцать рублей, и их надо занести и передать князю. А если Докука станет настаивать, поупираться немного, но согласиться. Была у меня уверенность, что люди Докуки попытаются напоить Багульника и выкрасть деньги, а на следующий день тот предложит какую-нибудь сделку в обмен на помощь по их поиску.