Ах да, оставался еще один человек — Мнишковна. Но в любом случае ее жизни, на мой взгляд, все равно ничего не угрожало. Правда, в случае моей неудачи, Кызы скорее всего, ни за что не отпустит главную заложницу возле наших южных рубежей, следовательно, ей не миновать катить до самого Бахчисарая. А ее шансы занять царский трон с каждым месяцем, проведенным в Крымском ханстве, станут уменьшаться в геометрической прогрессии. Но и это, если призадуматься, Руси на руку. Кого бы не избрали на освободившийся престол, пускай даже и Романова, все лучше, чем доверять правление православной страной тайной католичке.

Да и вообще, плевать мне на ее дальнейшую судьбу….

Федору я о своем плане говорить ничего не стал. Была мысль поделиться, чтоб, так сказать, знал свой манёвр и в нужный момент чуточку помог мне. Но, по счастью, тот по моему задумчивому виду успел смекнуть — я не собираюсь сдаваться без боя. И откровенный разговор он затеял первым.

Случилось это, едва мы добрались до царских палат. Ни слова не говоря, он направил коня не к Красному крыльцу, а свернул в сторону Архангельского собора. Доехав до него, он спешился и, поманив меня за собой, велел остальным обождать снаружи. Едва мы зашли вовнутрь и я плотно затворил за собою двери, догадываясь, о чем пойдет речь, как он обрушился на меня с упреками. Мол, он видит, как я задумал недоброе, а потому Христом-богом умоляет ничего эдакого не учинять.

Глядя на его лицо, я понял — переубедить его у меня не получится, лучше и не пытаться. Слишком он озабочен благополучием Марины. И еще один аргумент пришел в голову. Если я ему ничего не расскажу, послезавтра он будет выглядеть куда убедительнее: унылый, печальный, на глазах слезы…. Такого в тайном умысле никто не заподозрит. Соответственно, и меня, ибо навряд ли кому-то из татар придет в голову, что я отважусь действовать вопреки прямому приказу своего государя.

Итак, решено, разыграю парня втемную. Хотел сразу пояснить, что не собирался ничего предпринять, но подумалось — куда убедительнее, если чуточку посопротивляться.

— Ты же сам назначил меня верховным воеводой.

— Назначил, не отказываюсь, — согласился он. — И ныне смещать тебя не собираюсь. Борони Москву, кто не дает. Но жизнь Марины Юрьевны я тебе не вверял, — и напустился на меня. — Все одно, не выйдет у тебя ничего, и тогда…, — он содрогнулся. — Ладно, пущай царица тебе не люба, но ты хотя бы о жизни Ксюши помысли! Ведь тогда ханский гнев на обоих обрушится, а они в его руках и чего он с ними пожелает, то и учинит, — и умоляюще напомнил: — Сам ведь слыхал словеса ентого мурзы про тоску, от коей они обе помрут. Неужто не уразумел, к чему он это сказывал?! Жизни он их лишит!

— Слыхал и уразумел, — кивнул я, осведомившись. — А в гареме для нее жизнь? — и с упреком уставился на него.

Нет, будущего классика нашей литературы я ему не цитировал, не то Федор непременно прицепился бы к предпоследнему слову, начав доказывать, что Ксения станет ханской женой, а это совсем иное. Кстати, насчет женитьбы на царевне хан возможно и не солгал. Как мне сообщил Власьев, мусульманину полагается иметь не более четырех супружениц и все они у Кызы были, но год назад одна из них умерла. Словом, свободная вакансия имелась. Но спорить, если не желаешь поссориться и согласен на поражение, надо аккуратно и умеренно, поэтому я продолжил иначе.

— И о тебе, государь, помыслил. Навряд ли ты оттуда вернешься живым. Впрочем, как и я. Поверь, Сигизмунд сделает все для того, чтоб трон достался наияснейшей.

— Ну и пущай, — отмахнулся Федор. — Нам с тобой как бог даст, зато Марину Юрьевну с Ксюшей убережем и… Москву спасем, — ухватился он за новый аргумент, пришедший ему в голову. — Потому и сказываю тебе, нет, — поправился он, — повелеваю: откажись от своих затей! Для того и сюда привел, чтоб ты перед домовиной моего батюшки в том поклялся.

Кажется, пора заканчивать, а то ишь как распалился. Я сокрушенно вздохнул, кивнул и удрученно склонил голову. А в ответ на его коварный вопрос, в чем собственно заключалась моя задумка, промямлил, что надумал напасть на эту сотню, когда они начнут считать деньги, перебить, переодеть гвардейцев в татарское платье и вперед, к ханскому шатру.

Согласен, план неумный, но иного в голову не пришло. Зато смог, положив руку на саркофаг с телом Бориса Федоровича, честно поклясться, что обязуюсь на крымчаков во время пересчета ими наших денег не нападать, ничего худого им в Скородоме не учинять, своих гвардейцев в их одежду не переодевать, и, мрачно махнув рукой, обобщил:

— Словом, клянусь, татары выедут за Арбатские ворота живыми и невредимыми, ну и мы вместе с ними, — а дабы Федор не потребовал прибавить к моей клятве такое, что мне все-таки придется нарушить, взмолился, срочно меняя тему нашего разговора. — Неужто тебе сестру ни чуточки не жалко?!

Помогло. Больше Годунов от меня ничего не потребовал, вместо того принявшись поучительно разъяснять, что пребывание в гареме, конечно, не мед, но более-менее сносно, и вообще — в сравнении с жизнью русских боярынь, не говоря про цариц, оно не многим и отличается. Ну и вновь напомнил про угрозу басурманина умертвить обоих.

Словом, «убедил». Заодно Федор, видя мою уступчивость, порекомендовал примириться с Романовым и прочими, ибо не время для распрей — общая беда надо всеми нависла. Да и выгоднее оно. Когда станем уезжать из Москвы, куда лучше, если за нас станут молиться все без исключения — авось дойдет до ушей господа единогласие.

Мне припомнился рассказ Галчонка, переодетый в татарское платье неизвестный русский мужичок, который мог оказаться кем угодно, в том числе и доверенным холопом Федора Никитича, почему бы и нет, и я зло скрипнул зубами. Нет, предателем запросто мог быть и кто-то иной, не имевший к боярину никакого отношения и действовавший самостоятельно (деньжат, к примеру, кому-то захотелось срубить по легкому), но уж слишком все сходилось на нем.

Чересчур рьяно заботился Романов о безопасности Годунова, уговаривая бежать из Москвы для сбора ратей не куда-нибудь, а в Вардейку. Опять же и казну именно он первым посоветовал прихватить с собой. А его удивление при виде меня вчера вечером? Не ожидал он, что я вернусь, никак не ожидал. Да плюс его слова насчет полученного от Годунова наказа беречь Москву, поскольку он — самый ближний к царскому роду. И касаемо обороны города… Не собирался Романов оборонять столицу. А зачем, если любому понятно — захватив столь знатных пленников и кучу денег Кызы-Гирей непременно уйдет прочь, отказавшись от штурма.

Но не было у меня времени выкладывать Годунову свои соображения. Не до разоблачений — к иному бы успеть приготовится. И вдруг мне в голову пришла отличная идея.

— Хорошо, — покладисто согласился я. — Действительно не время. А в знак, что больше не держу на него зла, нынче в Думе, как верховный воевода, объявлю, что именно боярину Федору Никитичу доверю возглавить… пересчет денег, предназначенных для выплаты хану.

— Вот и хорошо, — заулыбался Годунов, — давно бы так, — и я, чуть помедлив, улыбнулся в ответ, мысленно порадовавшись, как удачно мне удалось решить проблему с проклятым золотом.

Теперь ни один из моих людей пальцем до него не дотронется. Хватит с меня погибшей полусотни, своей смертью лишний раз подтвердивших истинность предсказания пророчицы. Да и князь Хворостинин неведомо выживет ли…. И добавлять в этот список кого-то из «своих» я не стану. Пусть сундуки с ним ворочают и лапают его почем зря холопы Федора Никитича. Они, правда, ни при чем, но лес рубят — щепки летят. А уж заставить самого боярина и его прихвостней запустить руку в проклятые сокровища я как-нибудь исхитрюсь.