— Не хотела?!
— Нет, нет, не подумай чего, — заторопился с пояснениями Годунов. — Опаска у нее, что пока в повязке ентой пребывает, лик у нее на баский, да и щека чуток припухла, вот и просит тебя покамест воздержаться. О том и в грамотке своей пишет, — и протянул мне бумажный листок, скрученный в трубочку.
Да, так оно и есть. Видно писала второпях — строки неровные, вкривь и вкось, но смысл текста полностью соответствовал словам ее брата. Ну что ж, быть по ее, авось ненадолго.
— Ладно, навязываться не стану, — кивнул я, — но письмишко отпишу, чтоб ей не скучалось. Да и переживать поменьше будет.
Но вначале занялся размещением хана и его сына Сефера. Это первоочередное. Отправив их в сопровождении дьяков и подьячих Посольского приказа в Тонинское, как и рекомендовал Годунов, я занялся личной гвардией Кызы-Гирея, оставшейся, согласно нашего уговора, дожидаться хана в поле под Скородомом. Возглавлял ее Хаджи-бей, так что все вопросы с ним, и в первую очередь о питании, мы обговорили быстро.
Заодно я попытался отыскать тело перебежчика, решив вызнать, кто он и откуда. Были у меня кое-какие подозрения на этот счет. Увы, ничего не получилось. Тохтамыш постарался. Срывая зло за то, что все столь скверно закончилось, ханский сын вместе со своими телохранителями искромсали тело мертвеца, изуродовав его до неузнаваемости. Словом, потрудился, как вчера тысячники над беем Сулешовым. Отличие в одном — обошлось без расчлененки, но проку с того. К опознанию неизвестный предатель уже не годился. Нечего было опознавать. Целым у него осталось одно правое ухо, да и то относительно.
Оставалось отдать последние почести погибшим при защите Ксении с наияснейшей и во время захвата Кызы-Гирея. Отпевал гвардейцев, кандидатов в них и ратных холопов (тела бояр и окольничих забрали родичи) сам патриарх. Лучшие певчие, лучшие гробы, троекратный салют — все, что можно, я сделал, в том числе обеспечив и присутствие Годунова.
Само место погребения выглядело пока неказисто — обычный курган со здоровенным деревянным крестом посредине. Временно, разумеется. В душе я поклялся, что на следующий год этот холм обложат мраморными плитами, на которых золотыми буквами выбьют имена всех, кто под ними покоится, от Христиера Мартыновича Зомме до последнего ратного холопа. А чтоб никто не остался позвбытым, я еще накануне распорядился приготовить списки павших, и сегодня оба командира полков отдали мне листы с именами гвардейцев и тех, кто, увы, так и не стал ими. Долмат Мичура, возглавлявший первый гвардейский, на всякий случай заготовил даже два: в одном полусотня, оборонявшая терем в Вардейке, а во втором те, кто погиб в татарском лагере во время захвата хана.
Я мельком просмотрел их, насторожился, еще раз для верности пробежался глазами по второму списку. Так и есть — ни одного из тех, имена которых я назвал тогда, в полночь, в нем не было. Сам-не-знаю-кто, на лету жадно хватавший языками пламени капли моей крови, запомнил всех, кого я упомянул. Запомнил и в благодарность за предоставленное угощение добросовестно выполнил мою просьбу, уберег их от татарских стрел.
— А по памяти назвать тех, кто получил раны, можешь? — поинтересовался я у Мичуры.
Тот недоуменно пожал плечами, но не спрашивая, для чего оно мне понадобилось, послушно начал перечислять, для верности загибая пальцы. Ну да, и тут сходилось. Правда, Долмат оговорился, что пяток имен не упомянул, потому как их тридцать четыре, а он назвал двадцать девять, но я был уверен, что и среди оставшихся пяти нет ни одного, чье имя я бы упомянул, сидя у ночного костра. Вот и сомневайся после этого в том, что есть на свете такое, что и не снилось нашим мудрецам….
За трудами и хлопотами незаметно прошел почти весь день. Даже с письмом царевне уложился еле-еле — последние строки дописывал, когда за мной заехал Федор, чтоб забрать на очередной благодарственный молебен.
Ну а сразу после него снова нездорово, в смысле гульба с бесконечными здравицами. Удивительно, но в последних, адресованных непосредственно мне, больше всех прочих усердствовал Романов. Боярин чуть ли не из кожи вон лез, славословя удалого богатыря князя Мак-Альпина. Так я и не понял — то ли он пытался втереться мне в доверие, то ли столь хитрым способом стремился вызвать ревность у Годунова?
Правда, Федор Никитич тем самым ничего для себя не добился. Я вежливо благодарил, но и только, держа в уме простую истину: если враг похлопывает тебя по спине, это означает лишь то, что он ищет место, куда поудобнее воткнуть нож. Да и Федору бесконечные похвалы в мой адрес отнюдь не надоедали. Всякий раз, слушая их, он утвердительно кивал, соглашаясь с говорившим, а в заключение непременно тянулся ко мне, чтоб обнять и поцеловать.
Ничего, в смысле хорошего для себя. А вот плохого…. Когда он толкал очередную речугу, умиленно улыбаясь мне, как лиса петуху, я вдруг понял, что именно попрошу у Федора. Точнее, чью голову. Да-да, Романова. Нет, не отрезанную, на это Годунов навряд ли пойдет при всем ко мне уважении, да и сам я не настолько кровожаден. Пускай боярин живет и здравствует, но не в Москве, а где-нибудь подальше. Что там говорил государь про воеводство в Мангазее? Вакантное местечко? Вот и чудненько.
А что, в его возрасте панты оленя весьма и весьма пользительны, а их там целые стада бродят. Опять же красотища какая. Чуден Северный Ледовитый океан при тихой погоде, когда вольно и плавно мчат сквозь льды его воды и не каждый белый медведь.…. Словом, почти по Гоголю.
Да-а, пора, пора Федору Никитичу оценить все красоты крайнего севера. Пусть он по хрустящему морозу полетит на край земли и среди сугробов дымных затеряется вдали. Да так надежно затеряется, чтоб его при всем желании не могли отыскать.
Но увы, вскользь высказанное мною пожелание не очень-то понравилось Годунову. Нет, он не протестовал, более того, молча кивнул, не переча, но мне и без слов по его скривившемуся лицу стало понятно, что оно ему не по душе. Так и оказалось. Наутро, когда я перед заседанием Боярской думы заглянул к Федору в Кабинет, откуда мы должны были вместе пройти в Переднюю комнату, он, жестом удалив всех бояр и оставшись наедине, попросил не трогать Романова. Да, да, именно попросил.
— Я, княже, от даденных тебе обещаний не отступаюсь, — эдак смиренно обратился он ко мне. — Коль сызнова повторишь, что отмстить ему жаждешь, нынче же слово свое думцам молвлю, чтоб приговорили да указ составили, и отправлю боярина в Мангазею. Токмо ты поясни толком, за что? Ежели за ту драку, так это ты в ней всех одолел. Федор Никитич опосля того, как ты к его ушам приложился, не раз мне жаловался, что у него чегой-то то в одном, то в другом доселе потрескивает, и слышит хужее.
— У меня не столь много заклятых врагов, чтобы обделять их своим вниманием, — улыбнулся я. — Но этот враг особый….
Паузу я сделал небольшую, прикидывая, как лучше начать рассказ о своих подозрениях касаемо предательства Романова, но Годунов вмешался, остановив меня:
— Да ведаю я, что не люб он тебе, но за одно это гоже ли так поступать с человеком? А ведь ты сам меня не так давно поучал страстям своим потачки не давать. И ходатаев за него вельми много явятся, челом бить учнут. Эвон и Марина Юрьевна тебя о его помиловании слезно молит.
— Слезно? Молит?! — недоверчиво уставился я на него. — Прямо так и сказала?
— Прямо так, — подтвердил Годунов и, помолчав, покорно осведомился: — Так что, сказывать мне свое слово боярам, али как?
Я вздохнул, прикидывая, зачем ей это. Гуманизьма в одном месте взыграла? Навряд ли. У пресмыкающихся эмоции отсутствуют, наукой доказано, а значит, у польской гадюки трезвый расчет. Какой? Скорее всего, она решила придержать Романова в запасе. Сейчас-то наговаривать что-либо Федору на меня бесполезно, но придет время, когда он немного остынет, и тогда она извлечет этот увесистый противовес с дальней полки.
Но и отказать неудобно. Марина Юрьевна — деваха злопамятная. Нынче смолчит, утрется, но не забудет. И сколько можно мне отплясывать на одних и тех же граблях?! Стыдно! Я ж зарекся первым в бой не лезть, даже с нею. А дальше кто его знает, как и что. Вдруг она возьмется за ум и поймёт, что надо печься о той державе, в которой живешь, вне зависимости, какой веры ее жители. Да, слабо в такое верится, согласен, но в конце концов, должно же до нее дойти, что бог — не католик.
