Глобальный вопрос – кто он? – уступил место локальному – где он, и как сюда попал? Появился в памяти какой-то давнишний день, за которым не было последующих, поэтому можно бы посчитать его вчерашним, если б не странная сияющая лакуна между ним и теперешним часом. Бог с ней, с лакуной… Вчера, ну, в тот, последний день они ехали в автобусе в колхоз… перед этим были у Французской горки… ещё раньше Женька вызволил его из гаражного плена, подлечил. До этого была тьма, а после автобуса… после автобуса тоже сначала тьма, а потом… потом тепло и светло. Долго… это была не одна ночь, это продолжалось, длилось, и оно было настоящее! Настоящее настоящее, а это…

Он посмотрел на свои руки, не удержался и опять застонал, потом заплакал, причитая не по-мужски: «Выпусти, выпусти, верни меня назад, в настоящее, туда, туда, умоляю, пожалуйста, выпусти-и-и-и!»

Разделяя с верующими все печальные и радостные события земной жизни, Св. Церковь проникновенно-торжественно провожает своих чад в загробную жизнь.

Из брошюры «Первые шаги в Православном храме

Ведь чудо – веры лучшее дитя

Гёте, «Фауст»

Семён проснулся от шума – с пришедшего на эту сторону парома (после ночной суматохи это был первый рейс) сгрузились и одна за другой проревели мимо Семёна несколько грузовиков и милицейских машин – и сразу же вспомнился Орликов. Не приснилось!..

Подрулил к бараку, где расквартировали НИИП. ПАЗик стоял у крыльца, значит, на завтрак ещё не уехали. Крыльцо было облёвано и засыпано окурками.

«Ух, блевопитцы… – выругался Семён, – молодёжь! Такие все трезвенькие… а со стакана бормоты крыльцо испачкали. Тяжелая у вас будет жизнь…».

Известно, что самыми невозвратными и идейными пьяницами, становятся ищущие трезвенники-ботаники, по идейным же соображениям не употреблявшие – или мало, вот так, стакан портвейна и блевать, до сорока лет лет. Искавшие и ни черта не нашедшие к этому зрелому возрасту, они вдруг обнаружат отсвет, всего лишь малый блик этого искомого на дне стакана и уже никогда не выпустят его из рук. Вдруг понимают, что «ин вина веритас» не просто фраза…

Бедный Тимофеич!.. Мёртвому Орликову всё равно, а Тимофеичу… как ему сказать? Два раза входил и выходил из барака. Как?

Но начальник сам задачу облегчил. Увидев в окно мнущегося перед крыльцом Семёна, он подумал, что речной десант уже прибыл для посадочных работ, хотя завтракать со всеми не собирались, и, довольный такой неожиданной дисциплинированностью, в окно бодренько спросил:

– Ну, и как там наш Орёл? Жив?

Семёну и осталось-то сказать правду:

– Нет.

– Что, плохо бедолаге?

– Почему? Ему уже хорошо… а там кто знает.

– Но он хоть с вами?

– Пока с нами, без вас труп не трогали. Поехали, я на мотоцикле.

– К-куда?

– На косу… а там решим… решите, что с ним делать. В милицию… или позвонить, куда положено, в партком, директору… Я не знаю, что сначала… может, жене?

Выскочил на крыльцо, вляпался, простонал брезгливейше и только потом переспросил:

– Ты что такое говоришь?

– Что есть. Умер Орликов.

У Тимофеича, секунду назад думавшего, что облеванное крыльцо – самая большая его теперешняя проблема, на лысой голове зашевелились четверть века не растущие волосы, – ты что говоришь? Что с Орлом?

– Не знаем. Спал себе в палатке, вечером тронули – уже холодный.

Культурнейший человек простонал нецензурно, отшатнулся от Семёна и (в наказание?) опять наступил в блевотину.

– О-о… Что ж столько проблем из-за этой капусты!

– Одного семейства с горчицей, поэтому, наверное… Поехали, а?

Тимофеич покорно кивнул, спустился с крыльца, долго елозил подошвами по траве, не столько вытирая, сколько ожидая от Семёна признания в розыгрыше, не дождался и, раб галерный, пошёл к мотоциклу.

По дороге Семён гадал, что там на косе? Точно – не спят. Но и рыбу не ловят. Сидят, наверное, очумелые, вокруг костра. Ждут. А чего ждут? Он же не сказал, что Тимофеича привезёт… Или в поле подались? Оставили кого-то дежурным… Да какое поле – труп в палатке! Похмелились, вторую – помянули, третью для счёта – и горе не беда. Нет, нет… а-а… могли уже сами его в морг… или в милицию. О-о, вот, что самое вероятное: милиция уже там – вот куда две ментовские тачки промчались! – и следаки, и уже протоколы пишут, и его недобрым словом вспоминают – свалил…

Всяко плохо, да и как могло быть иначе?

Тимофеич же в сотый раз ругал себя за слабину: согласился, на всё согласился – и поехать в этот чёртов колхоз, да ещё старшим… оно ему надо было? Представлял себе букет наступающих проблем и уже задыхался от его тошнотворного аромата. Донаблюдался, наблюдатель…

Не сбавляя скорости, как Габдрахман Кадыров по льду, съехал Семён по непросохшей ещё глине на берег.

Гульба была в самом разгаре.

– Весёлые у вас поминки, – начал было Тимофеич, но, увидев в центре праздника косматую гриву Орликова, осёкся и с жалкой грустью посмотрел на Семёна – дурацкие шутки! Захотели пригласить к себе на косу – к чему такой спектакль? Но Семен был в ещё большей прострации, что там вчерашняя Ахтиарская бухта!..

«Вот она, команда!.. – с некоторой брезгливостью и одновременно насмешкой над своими фантазиями насчёт ребят вздохнул Тимофеич, – пьянь, она везде пьянь… Африка, Поручик, напридумывали, тьфу! Право слово – идиоты. Восемь утра, боже мой, восемь утра, а уже ни одного трезвого лица, ну, не понимаю!.. Как им самим-то не противно, и какие у всех гадкие рожи…»

Николаич уже вёл его под руку к столу, Жданов, Виночерпий отмеривал очередные бульки, сияющий, как самовар, Капитан в обнимку с Поручиком не в лад пели «Связанные одной цепью…», Николаич пытался им дирижировать, от реки, бросив удочку, бежал Аркадий: «И я! И мне!», и только Орёл вёл себя странно – от каждого возгласа расходившихся пьяниц, как от ударов ногами по почкам, он содрогался и, не поднимая головы, всё съеживался и съёживался. «Неужели до такой степени надрался?»

Не участвовал в общем веселье Африка. Обняв гитару, он сидел чуть поодаль от шумной суматохи третьего круга похмелья, и на его лице была блаженная улыбка, глаза внутрь… так улыбаются старики, когда вдруг вспомнят счастливую минуту юности, вспомнят без грусти о невозвратном, наоборот – с радостью, что она была, была не с кем-то, а с ним, с ним!..

– Штрафную Тимофеичу, – крикнул Николаич

– Штрафную, штрафную! – подхватили все.

Кружку Тимофеич взял как-то автоматически, пить, конечно, не собираясь.

– И что за праздник? – начальственная интонация едкой строгости у него никогда не выходила, не вышла и сейчас.

– Праздник, праздник, – призывно чокался с ним Николаич, – долго объяснять, так поверь, Тимофеич – праздник.

– А это кто у вас?

– Вася… отдыхает, ему хорошо.

В то, что брошенному в траву человеку хорошо, Тимофеич усомнился – на вдохе тот прерывисто всхрапывал, а на выдохе страдательно вымучивал какое-то непонятное слово: «эльбя-я-яткс… хр… хр-р-р… эльбя-я-яткс…»

– Через полчаса надо быть в поле, а вы тут!..

– Да будем!

– Будем, будем! – загалдели хором, то ли подтверждая намерение быть в поле, то ли привычно выкликая стандартный бестостовый тост: «будем!» и стукались, стукались точёными стаканчиками и кружками.

И Тимофеич… выпил.

Семён, трезвый, так и стоял около «Урала», пытался осмыслить случившееся. Не получалось. «Или тоже треснуть? Ладно, отвезу Тимофеича, а на поле уже и тресну, кто-то должен быть и посветлей, вчера эвон как надрались, мертвецкого от мёртвого не отличили», – настроение было паршивое: для Тимофеича он паникёр и обманщик, для команды вообще белая ворона. Слазил в палатку, вынес пачку скреплённых листов, испещрённых столбиками слов, сунул в нагрудный карман рубашки маленький блокнотик с огрызком карандаша.

– Ты чего не в обойме? – спросил придурковато улыбающегося Африку. Тот посмотрел на Семёна блуждающим взглядом, и показал пальцем на скрюченного Орликова.