– Сейчас начнётся, – сказал он ещё раз.

Только Семён и Катя стояли молча, едва касаясь друг друга плечами.

Призрак приближался… приближался и уменьшался.

Молния, в миллиарды свечей, разорвала пространство, и оторопевшие, присевшие от страха ребята, перед тем, как сердчишки их едва не порвались от мгновенно последовавшим диким грохотом, успели увидеть вонзившуюся в воду, метрах в ста сзади Харона, огненную стрелу.

«Не попала!» – подумали все разом, едва придя в себя.

Харон, снова вопреки всем законам геометрии и оптики, уменьшался.

Нижнее затишье кончилось ещё внезапней, чем началось, только на этот раз ветер упал с неба, как будто невидимый дракон спикировал на берег, и тут же стал слышен плотный шум, точно поезд наезжал неотвратимо – ливень обрушился на реку и через два вздоха готов был накрыть косу.

Чёлн ткнулся в берег у самых ног Аркадия.

Лёха вышел на берег, оглянулся на догонявшую его грозу и тряхнул своими нечёсаными патлами: «Съела?!»

«А нам-то, стриженым, и след свой замести нечем будет», – вздохнул Аркадий.

– Какая у вас палатка попустей, грозу переждать? – спросил Лёха

– Вон, брезентовая… ни одной живой души.

Перед тем, как нырнуть внутрь брезента, Лёха оглядел небо, что-то при этом неразборчиво проговаривая – с двух шагов было не слышно, а небо, кажется, услышало: молнии, словно циклопические небесные гвозди, вбивались в землю всё ближе и ближе, уже не только спереди, но и справа, и слева, грохнуло даже сзади, где ещё не всю голубизну сожрала тёмная сизая хмарь – откуда бы тут молнии и взяться? – и вот-вот ударит прямой наводкой по окружённой грозой косе, казалось, и смысл и цель её была – запрудить огнём этот песчаный клин…

– Может не надо его к покойнику?

– Да что им обоим будет!

И – накрыло! Комментировать и что-то придумывать было поздно. Как сказал Галилей, ни одно изречение не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление природы.

Гроза!!! Апофеоз сексуальности, в прямом и переносном смысле – любви небесной! Трущиеся друг о друга тропосферные любовники многократно и без устали извергают огненное электричество, бьют друг в друга потоками кипучего семени, и дикие блаженные стоны их заставляют содрогаться от страха и зависти всё, так жалко копошащееся в складках земной кожи. Буря и натиск – любовь, настолько взаимная, что кажется иногда битвой не уступающих друг другу, жаждущих друг друга насильников, центробешенная сила вместе с клубящимися сизыми одеждами рвёт даже и сами тела их в недоступном смертному пониманию экстазе, и этой убийственной страстью пропитан весь мир, и уже низшие после огня сущности, наэлектризованные, пересыщенные вожделением обрушивают в разверзшееся лоно земли кипящие потоки своего семени – дождь, даждь, даждьбог… Бог!!! Кто же кроме него мог подружить, соединить две такие разные сущности – огонь и воду? Гроза – апофеоз этого единства. Водяной огонь, Огненная вода – когда они вместе, власть их беспредельна. Что земля? Что воздух? Только огонь и вода! Дрожь, восхищение, экстаз!..

Иван Прокопыч – Странное утро – Катенька – Лещ – Рукопись – На косе и около – Вечер

Суббота не работа: помой, да помажь, да и спать ляжь

Пословица

Колокола звонят в тени,

Спешат удары за ударом,

И все поют о добром, старом,

О детском времени они.

М. Цветаева, «Ока»

Когда вышел во двор, небо было чистейшее и солнце над тополями висело, как начищенная зубным порошком парадная пуговица, торжественно и радостно обещая жару и не позволяя сомневаться в исполнении обещания.

Иван Прокопыч оторопел: только что – он же не глухой и не пьяный! – только что шумел дождь! Не грозовой, гроза прошла ещё в начале ночи и где-то ближе к Коломне, не ливень, но ровный и плотный. Вот – земля-то мокрая, рябая! Кусты блестят, лужи, лужи! Обернулся: в другую сторону неба, вдоль Оки, низко над прибрежными ивами быстро уплывала синяя, точно переспелая слива, тучка. Над ней было голубое небо, под ней серая дождевая мга, а с двух боков, резко эту мгу ограничивая, торчали ноги радуги. «Откуда ж в такой… тучке столько воды?» – нелепо подумалось Ивану Прокопычу. Тучка всё удалялась, удалялась, но вдруг остановилась, двинулась назад, остановилась снова и продолжила бег по Оке вверх, будто какая-то невидимая могучая рука, как губкой, протирала ей реку.

Как он любил эти майские дни! И дело даже не в цветении-кипении – цветении садов и знаменитых пойменных черёмух и кипении крови, разогретой инстинктом «влюбляйтесь! Плодитесь!» – хотя, конечно, это великий фон для большого личного, апофеоз которого тоже ведь случился в мае, под той волшебной луной на песчаном берегу. И великие майские праздники, особенно Победа, тоже наполняли жизнь вкусом счастья, но и это общенародное и ликующее было как бы элементом колоссальных декораций к чему-то (чему?) более глубокому и важному, что свершалось каждую весну не просто в земной природе, не в понимаемой человеческой истории, а в мировом – надприродном и надчеловеческом – пространстве, свершалось неотвратимо и обнадёживающе, и он каким-то шестым, седьмым, двенадцатым чувством чувствовал этот триумф света и добра, невыразимую словами космическую лепость и ладность. Завладевала им и детская, наивная вера… нет – уверенность в том, что видимая вокруг – это не вся жизнь, что рядом с ней – внутри? снаружи? – протекает ещё и другая жизнь, таинственная, великолепная, великая, счастливая для всякого населяющего её существа, и вот в эти майские дни в какой-то неслучайный проран щедро затекает из того мира в этот благодать…С виноватой ревностью поглядывал он в эти дни на безглавые дединовские церкви – они-то знали?! Не в них ли хранился ключик к пониманию сути этих надмирных свершений? Молчали…

Но не молчала Ока, матушка Ока, красавица, кормилица, богиня, вечно утекающая и притекающая жизнь, то самое обоюдозрячее око, которым мы с Тем, Покинувшим свои временные хоромы-храмы, испокон века смотримся друг в друга.

В эти срединные майские дни Ока, вместившаяся после мутной яри половодья в свои берега, по обыкновению чудодействовала – теперь она не просто телом своим, полой водой, жаждала вылиться из самой себя, теперь сама душа её рвалась наружу: кипели берега икрящейся белой рыбой, миллионная мелкотня, от невидимой глазу мошки до роя стрекоз заселяли её надводную ауру, с мелководья тянулись к свету леса кувшинок и чащи кормящих всякую речную крохотню изумрудных тин, волшебные крапивы и мяты опушали-защищали берега листком и духом, и все соловьи мира слетались в низовые ивовые и черёмуховые джунгли на неповторимые нигде больше на свете брачные перепевы.

Но бывали редкие годы – не на всякую жизнь они и выпадали – когда Ока чудодействовала особенно; как хозяйка, и без того нарядная и хлебосольная в праздник, превосходит себя, если ждёт в этот праздник редких дорогих гостей.

Прокопыч помнил одну такую весну в своём отрочестве, когда с одной из победных левитановских сводок совпало (могло так быть?) его первое мужское цветение, и ещё одну в том счастливом для него (и для всей страны, и не только потому, что открыл русский парень Гагарин калитку в иные, высшие миры, а именно потому, что год был счастливым для него Ивана, тогда ещё просто Ивана, не Прокопыча) 61-м, когда, глядя на забеременевшую жену еле сдерживался, чтобы не заплакать от совсем не мужского умиления, и думалось, что рай – это беременный мир, понимающий, что счастья без детей не бывает; и вот теперь, через столько лет небесное волнение возвращается – ведь уже второй или третий год Ока краше самой себя, а особенно этот, сегодняшний май!.. По всем приметам река готовится к какому-то трудному, но счастливому таинству, всё – и в самой реке, и по её берегам – в возбуждённом движении и ожидании. Жена вот уехала к больной сестре, у неё, и так-то не в меру обо всех, кроме себя, заботящейся, в мае начиналась прямо лихорадка милосердия, как весна – подайте ей больного родственника, походить за ним. Пропал председатель, ну этот, конечно, не от избытка добродетели, но залихорадило его не меньше… а непонятных людей, наоборот прибыло. Словно магнит какой над поймой включили, всяк побежал к своему полюсу…