На размышления про причины подтолкнули именно его бальзамы. Виночерпий вчера спросил: не осталось ли? Распустили бы чекушку во фляге – сказка! Осталось!!! Как раз чекушка! Вишь ты, дошло и до Виночерпия, а то всё своё: «чистый продукт, чистый продукт!.. Нельзя портить». Теперь же: «как ты до него додумался?»

А как додумался? Было, как отмечалось выше, несколько причин: бабушкины наставления насчёт трав, необходимость запутать жену, обезвонивание первача – эти на поверхности, но главные, не объяснённые себе самому лежали глубже, в каком-то мистическом (девчачьем?) восхищении цветами, как таковыми. Ещё в детские поры, когда, естественно, ещё не пил и даже не лечился бабкиными настоями, любой, самый невзрачный цветочек, найденный на газоне или в палисаде, буквально гипнотизировал его: он как будто входил по дорожке собственного взгляда внутрь голубых, желтых и розовых миров и счастливился там, пока кто-нибудь не окликал его. Как девчонка, собирал букетики, делал «секреты», выкладывая цветочными головками углубления в земле и накрывая свои натюрмортики кусками стекла, перепортил несколько толстых книг, высушивая между страницами маки, ромашки и разные прочие анютины глазки – и всегда оставался недоволен, как мог, по-детски понимая, что чего-то главного, некоей цветочной сути, и рождавшей красоту, сохранить ему не удаётся. И вот, уже во взрослости, когда настоял первую банку самогона на зверобое, получив удивительный цвет и вкус, детская страсть проснулась и, усиленная взрослым интересом, снова завладела им.

Аппаратик в начале перестройки был хреновый, как брагу не пестуй, даже с двух перегонов сивуха давит. Лимонные корки да грецкие перепонки – е-рун-да. Набил банку зверобоем – где сивуха? А цвет! Огонь, благородство. И жене отмазка: лекарство! Сосуды расширяет и ещё сорок болезней лечит. Потом оказалось – не расширяет, а сужает, Люба спохватилась: тебе от твоей головы надо на мелиссе. Сделал трёхлитровую на мелиссе – где сивуха? Зато цвет! Изумруд отдыхает: огонь, благородство. Потом вспомнил, что бабка ему в сборы от припадков непременно включала донник, кипрей, душицу, лабазник и почки сосновые. Бабушка на травы только и уповала, и ему завещала: «Травки, травки не забывай, чужие не покупай, из других краёв травы для тебя без пользы, собирай свои, под одним солнышком с тобой зрели, одним ветерком раскачивались, одним дождичком поились – эти тебе полезные… Ещё пять банок нагнал, зарядил. Всё для здоровья! Но Любаня ужаснулась: сколько ж надо выпить самогонки, чтоб от всех этих травок пользу воспринять? А после одного утреннего похмельного припадка и аппаратик выбросила (отдала соседу, опять же за бутылку). И хорошо – давно просилась в дом новая технология. Месяца не прошло, изделие №1 улучшенной модификации (Юраш всё же мастер!) было опробовано на гороховой, африканского рецепта (Африка тоже мастер!) браге. Тройная перегонка давала 92 градуса, распускал дистиллятом до 60. Ароматы – и верхние, и нижние – в меру, куда там виски, и травная рецептура изменилась: все травы, к которым на второй год прибавились мята, солодка, цикорий, подорожник, полынь и клевер красный мешались примерно в равных, кроме полыни, конечно, долях и после этого уже настаивались, горечь получалась знаменитая, но много такого, уже от всех болезней, панацейного пойла выпить было невозможно. Поэтому на третью после объявления антиалкогольной кампании травяную страду в 1987 году технология ещё раз изменилась, тогда и возник, собственно, знаменитый лыткаринский бальзам: многочисленные и разномерные банки туго набивались травами (к сбору 86 года прибавился пустырник, ноготки, крапива, смородина, ромашка, тысячелистник, птичий горец и с осени ещё накопанные и высушены корни лопуха и одуванчика) и заливались самогоном.

Слава богу, по оврагам, оставшимся от деятельности добытчиков камня – лыткарей, травы росли в оглушительном изобилии: белые полосы кустистой ромашки прерывались жёлтыми пятнами зверобоя, малиновые гривы Иван-чая окаймлялись – на понижении – изумрудной крапивой, а та с совсем затенённых неугодий охранялась серорозовыми пиками колючего пустырника, на ровных каменистых овражных полянках важно голубел цикорий, неохотно впуская в свою жилплощадь языки красного и белого клевера, а вот негостеприимный жёлтый донник не пускал свои поляны никого, разве что с краешка позволял подселиться белому братцу, на влажных низинах дружно качала бледными пушистыми метлами таволга… и россыпью, без границ и порядка счастливо пестрели всякие часики, васильки, колокольцы, от которых всей пользы – одна красота.

Васильки… Помнил, как мать часто вздыхала, глядя в его синие глаза: «Надо было тебя Васей назвать. Васильком». Но по Валеркиному видению слово василёк имело цвет розовый.

– Вон, Вовку Васей назови (у младшего брата с тех пор было прозвище Вася)

У Васи по убеждению Аркадия, у самого слова «Вася», был цвет бледно-красный, ВА – это никак не голубое, куда ни шло – розовое; краснее ВА было только МА, а вот уже ЖА и ЗА были закрасными, огненно-прозрачными – стрекозиные крылья невидимого жара над красным – из Ма и Ва – огнём.

Иногда, до начала второй смены, Аркадий ходил на овраги от мячковских карьеров, там, подальше от наступающего города, травы росли ещё гуще, а уж когда удавалось добраться до Зелёной Слободы, на другую, правую сторону Москвы-реки, немногим выше устья Пахры, то просто впадал в прострацию – не верилось, что все эти травы выросли сами по себе, всё казалось, что сии буераки – искусственный ботанический огород, что и камень здесь в старые времена ломали только за тем, чтобы создать в ландшафте такую пересечёнку, где всякой травине найдётся угодное ей место – нигде больше он встречал такого буйного травяного разнообразия!

Порядка и пропорций в своей аптеке Аркадий не соблюдал, банки набивались травами по мере их зацветания и успевания к этому зацветанию самого Аркадия – июнь, месяц трав, был ещё и месяцем долгожданной рыбалки (хоть и повторял всегда сам поговорку «июнь – на рыбу плюнь»), а ещё на работу ходить, и «Лесную книгу» почитать», и – главное! – на эти банки самогону же надо нагнать, не простого, а тройного, чтобы не просто окрашивался заячьей кровью, а вытягивал всю травью душу и консервировал её в своих запредельных градусах.

Всего несколько капель было достаточно, чтобы стандартные пятьдесят грамм вонючего первача или те же пятьдесят НИИПовского, разведённого прокеросиненной водой, спирта превращались в волшебный напиток с настолько концентрированным цветочным ароматом, что цветами и не пахло, имеющий свойство на порядок уменьшать похмельные муки. Беда была в другом – в перманентном отсутствии этих пятидесяти грамм, слишком часто добавлять чудо-капли было не во что, и, разбавленный пополам, выхлёбывался сам бальзам – без всякого аромата, жёсткий, горький, не дурманящий, а дурящий.

А слова… Хрен с ними, со словами…

Юз Алешковский, «Рука»

Было уже пять часов, когда, наконец, уселись – из кабельной катушки получился отличный стол на семь человек плюс один.

– Производитель «Иркутсккабель» цех №2.

– Написано же, не класть плашмя, – посетовал Капитан.

– Но ведь и ВСЖД написано.

– Что такое ВСЖД?

Посыпались версии:

– Виночерпий Сегодня ЖДанов.

– Выпившие Седьмую Живут Дольше, вот и рюмка нарисована. Поехали?

И почти уже «поехали», как снизу по течению, из-за вётел, выплыл на челне Лёха.

Лёха у ребят на косе считался не просто своим, а чем-то вроде талисмана. Ещё в поза-поза-поза-позапрошлом году Аркадий заметил, что если пьяный Леха гостит на косе или барражирует в пределах видимости на челне – клевать обязательно будет. Опять же подскажет, где сети поставить, опять же дедновский инспектор относился к нему – а, значит, и к ним – с молчаливым почтением, и даже коломенские узнавали и лишний раз к челну не причаливали, опять же, если приходилось отлучаться всей командой, хоть полуживой, а человек в лагере, сторож. И – рыба. Ни у кого на всём берегу от Дедново до Малеевского нет, а Лёха обязательно притащит – либо пару лещёй килограмма по полтора, либо полведра плотвы: выйдет с мешком из челна, не говоря ничего, не спрашивая, нужна рыба, не нужна, бросит мешок около костра и на корточки, на реку смотреть. С каких сетей снял – бог весть, добрый человек, но вот с собой в чёлн брать никого не любил, редко – рыбака Аркадия, к которому относился особенно, хотя вся особенность, что молчал в его сторону подольше. Вот дядя Серёжа, Сергей Иванович, когда живой был, всех брал, и Аркадия, и Семёна, а уж с Капитаном, бывало, и надолго уплывал.