Семен вспомнил вчерашнюю встречу, прикинул: умерла 11-го, значит, хоронили 13-го, как раз вчера. А Катя всё не отмирала.

– Деньги были нужны?

– Как не нужны…

– Тебя зовут как?

– Стёпкой.

– Её Катей…

– Знаю.

– А я… Семён.

Малец посмотрел на него подозрительно. «Какой же ты Семён?» – читалось в его взгляде.

– Как же… я не знала? – выговорила наконец Катя.

– Бабуня не велела трепать, – сказал пацан.

– Ты, Стёп, после обеда приходи ко мне… в музей, посмотрим твою медальку.

– Вчера надо было.

– Ну, ты так приходи… чаю попьём.

Не вставая, паренёк умудрился посмотреть на них сверху вниз и ничего не ответил. Семён почему-то почувствовал себя недорослью, обернулся через несколько шагов – пацан всё так же сидел на ведре, но теперь показался Семёну маленьким старичком.

– Не пойму я их тут… Сергей Иванович, дед – наивный, как дитя… ты же его знала. А это дитя, мудрое, как старик… Знаешь, у этрусков было таинственное существо – Таг, с лицом ребёнка и мудростью старика. Оно было первоисточником их религии откровения, а появилось из недр земли. И китайский Лао-Цзы переводится, как старик-ребёнок, он родился уже с седыми волосами. Оба верили в существование островов блаженства, где растёт трава бессмертия. Вот и этот Стёпка… Нет, детей сейчас так не называют, что-то тут не настоящее.

Ещё немного походили между последними рядами, но своего Пономарёва так и не нашли. Катя после встреч с мальчишкой туго молчала, Семён больше не мешал её странному переживанию, ни о чём не спрашивал, несколько раз только пробурчал как бы самому себе:

– С Ниной Ивановной надо приехать, покажет.

Что в имени тебе моем?.

А. С. Пушкин

Возвращаться сразу не хотелось, Катя, похоже, ждала, когда выйдет мальчишка, но того всё не было и не было. Немного прогулялись. По краю кладбища росли чистотел и крапива, а через колейную дорожку шелковистое поле зелени с весёлыми жёлтыми пятнами одуванчиков. Бегали с деловым видом собаки, невдалеке паслись коровы, и – вороны, вороны, вороны.

– Вот были имена: Марфа Ефановна, – попробовал разрядить Семён, – песня! Не слышал такого имени – Ефан. Нерусское… или, наоборот, такое русское, что уже и нерусское.

– Русских имён теперь нет, – неохотно отвечала Катя.

– Да уж, Иванами мало кого называют, одни евреи, чтоб подстроиться, чем, кстати, себя и выдают.

– Иван как раз самое нерусское. Означает «помилованный иудейским богом». Семён, кстати, тоже еврейское. Степан, – кивнула в сторону кладбища, где остался мальчишка – латинское… а русских нет. У любого западного славянского народа славянских имён полно, а у нас шаром покати.

– И почему?

Катя посмотрела на Семёна с лёгким укором, не придуряйся, мол, очевидно же, но, чуть подумав, всё же ответила:

– Западные и с правильными именами не больно-то им страшны, а тут приходилось зачищать капитально.

– Кому – им?

– Попам. Знаешь, что у нашей церкви был запрещающий список из сотен славянских имен? Вот целому народу имена и поменяли. А у вас даже прозвища нерусские – Семён, Аркадий, Африка…

– Ну, это так… баловство.

– Нет, Сенечка, не баловство. Поменяли человеку имя – поменяли человека, не узнать. Юра – футболист, а Сенечка – поэт. Разные люди. Это же азбука.

– Но в этой же азбуке и другое: собственно, жизнь – это изменчивость. – Семён не с Катей спорил, а как будто проверял на правильность какие-то свои мысли, поэтому и подливал, и подсыпал. – Не меняется мёртвое. Вот придёшь на это жёлтое поле через две недели, а оно белое. Тоже не узнать. А если бы каким-то надприродным усилием осталось жёлтым, то его не стало бы вовсе уже на следующий год.

– Есть изменчивость, дело божье, а есть подмена, чертовское. Не путай. И человек от одуванчика немного всё-таки отличается.

– Немного.

– Смейся, смейся… У человека, знаешь, есть такая штучка, душа называется.

– Как же, слышал.

– Тогда, наверное, слышал и то, что за эту штучку там, наверху, – кивнула на небо, – и воюют. Почему?

– Тонкая энергия, они ей питаются, мясо им не по зубам, вот и воюют.

– Физики, одно слово… Душа – это такой золотой ключик, волшебная палочка, которой, будь он у одуванчика, можно его превратить в розу, а можно и в лопух, не за две недели, конечно, а за сто лет запросто.

– А зачем в лопух?

– Наверное, кому-то, у кого эта волшебная палочка в руках, лопушиные души вкуснее одуванчиковых, одуванчиковые, а тем более розовые, ему, как ты говоришь, не по зубам. Только у нашего одуванчика такой души нет, ему хоть тысячу лет говори, что он лопух, не услышит, и будет каждую весну вырастать одуванчиком. А у нас есть.

– К сожалению?

– Почему? К счастью! Но счастье – это не леденец во рту, это… это, – она и руки включила, сотрясая растопыренными пальцами перед раскрасневшимися щеками, но слов всё никак не находилось, – знаешь, когда у тебя крылья начинают прорастать, это не просто же щекотно под лопатками – это мука…

Немного успокоилась, хотя видно было, что осталась недовольна невысказанностью.

– Вот так ключик и работает: поменяли имена народу – подменили народ.

– А почему ты думаешь, что не к лучшему? – провоцировал.

Катя так посмотрела, что Семену стало стыдно.

– Сколько вы, мозги нации, самогону на брата взяли?

– Ладно, ладно… Так что, мы теперь – не мы?

– Успокойся, мы – ещё мы, но уже не те. Слава богу, остались ещё…

– Олеги да Игори? Тоже одних пижонов называют… хотя… хотя сначала их называют, а потом уже под этими именами вырастают пижоны.

– Вот видишь… Да я не про людей даже – остались реки, деревни, они только и держат, они и помнят. Города ведь тоже в клички попрятали, улицы… слава Богу на все пламенных Либкнехтов не хватило, а то была бы сейчас наша Коломна какой-нибудь Бухаринкой, причём про самого Бухарина никто бы не помнил, а все искренне бы считали, что от того Бухаринка, что живут тут одни бухарики, и что самое дикое, бухариками и стали, схамелионили бы под имечко, а немногие умники удивлялись бы: что за слово такое – Коломна?

– А что за слово?

– Сам как думаешь?

– Ну, с Коломной легко: пограничный город, враги, оборона…

– Ну и что?

– Как что? Колом – на! Не лезь

Катя рассмеялась

– Была, была такая притча, только не про врагов, а про Сергия Радонежского, он здесь воды попросил, а ему колом.

– Интересные у коломенцев с православными святыми отношения.

– Да уж… Кто-то говорит, Коломна что от прилагательного колымный – в смысле богатый… а вообще, происхождение этого имени наукой, как говорится, однозначно не объясняется.

– Вот так? А неоднозначно?

– Например, от реки Коломенка.

– А река Коломенка от города Коломна.

– Нет, реку назвали, потому что она протекала около происходившего здесь, на речном перепутье торжища, менка по-старому. Река около менка. Околоменка, Околоменка., Коломенка… а по ней уже город – Коломна.

– Скорее бы менок этот назвали по имени реки – она же текла и до торжища, и у неё наверняка было имя… что-то не так. Хотя Сергей Иваныч никогда не говорит Коломна, всегда Околомна. Что это за мно такое, около которого город построили?

– Правда он Коломну Околомной называл?

– Ну да.

– Тогда может быть правильной самая невероятная версия, я её, кстати, от тульского художника и слышала. По месту…

– Где мно живёт?

– Эти места … как бы сказать… ломает реку, не пускает, куда ей хочется, а направляет, куда этому месту надо. Оку ломает. Ока здесь переломана. Вот тебе и Околомна.

– Есть каменно-ломня, а здесь Ока-ломня?

– Именно. Переломили, выпрямили, потом ещё раз переломили и завернули. На карту посмотри.

– Кто? Кто переломил?

Катя пожала плечами, а Семен представил себе великанов, растущих прямо из земли, которые брали живую струю реки в железные руки и ломали её, как… молодой ярник.