Тут, на распутье «рай» и «ад»

Не разберёшь, кто виноват,

А раз нет тех, кто виноват –

Ну, значит, мы.

Ведь приползёт какой слепой

Взглянуть на мир с их высоты –

А у дединовских церквей глаза пусты.

И вздохнёт, опившись брагой,

Некрещёный старикан:

«Эти церкви строят на год,

А ломают на века!..»

У земли на сердце раны

Не рубцуются уже:

Души выгнали из храмов,

Душу вынули из храмов –

Храмы рухнули в душе.

Отыщи, попробуй, друг,

На сто приокских вёрст вокруг

Такой предел, где слово Божие у дел…

Ведь прилетит какой святой

Поговорить издалека –

А у дединовских церквей нет языка…

И приползёт какой слепой

Взглянуть на мир с их высоты –

А у дединовских церквей глаза пусты.

Виночерпий знал, что в песне главное!

Перетерпев конкурентов, в наступившей тишине снова запели соловьи. Молчали дольше, чем предполагал градус.

– Физик родился, – нашёлся Николаич.

– Слышь, Аркан, бард – тоже русское слово? – Семён даже не прятал усмешку.

– Конечно, – Аркадий только на секунду и задумался, – бродяга, искажённое, как обычно – бардяга, странствующий музыкант. Все наши калики – странствующие певцы. Иначе – бродившие, бродяги, бардяги.

Опять помолчали.

– Грустное у нас какое-то христианство, раздрай да запустение. Вот в буддизме… – начал было Аркадий, но его перебил Африка.

– Не пойму я тебя: то весь из себя русский, а то сразу и буддист. Да весь твой буддизм хоть один такой храм создал?

– Будда целую вселенную создал!

– Создать Вселенную легко, – выступил примирителем умный Николаич, – нужно просто что-то разделить на ноль.

– Ну, ноль у нас есть.

– Где?

Виночерпий кивнул на палатку, где спал Орёл.

– А что будем делить?

– Неважно.

– Как? Что из этого деления выйдет – не от ноля же зависит! Ва-ажно!

– Давай разделим Аркадия! Вот рыбы-то будет! Только… только Орёл не ноль, он бесконечно мал, а это не ноль, взрыва не будет, Вселенной не будет, а будет чёрте что.

– Надо ему налить, занулить.

– Тогда не налить, а нолить.

– Тогда уж нулить?

– Ну… лить.

Стоп, ребятишки!!! – Хохуля не дышит!..

В. Ерофеев, «Вальпургиева ночь»

Капитан снова отделился от команды, встал лицом к реке и солнцу. Чувствовалось – волновался. Приближалось заветное мгновенье…

Если долгий – считай от самой Коломны – широкий и ровный участок Оки как бы упирался в косу, за которой река уходила вправо, то другим концом этот текучий канал смотрел на запад, и туда, где в самой дали река сливалась с закатной дымкой, полторы недели в середине мая аккурат в этот створ угадывало садиться малиновое майское солнце. Всего-то, может быть, четверть часа, но что это были за четверть часа! На узкую полоску речного горизонта солнце заходило как самолёт на посадку, сначала едва касаясь левого берега огненным колесом-телом, а к концу створа полностью прячась в окской купели-спальне. Ока на эти минуты, как по заказу, затихала, самая большая рябь случалась от комариного крыла, и рубиновая солнечная дорогая была такой чёткой и яркой, что хотелось на неё ступить и продефилировать на зависть всем видимым и невидимым духам.

Сегодня был первый день солнцекупания. Река, как-то странно-разноцветно зарябившая сразу после пробуждения ребят, замерла. Гроза, заходившая на Оку с севера, притормозила свои орды, не мешая свершиться очередному чуду в приличествующей чуду тишине (а то, что это была тишина, а не природная немость, наступившая вдруг в результате какого-то аварийного отключения звука, подтверждали лещиные шлепки, оставляющие с рваными краями прорехи в её, тишины, живом теле, да аккуратные, как бы подлуженные дырочки от коротких коленец пробующих голос соловьёв).

Солнце, огненное колесо, накатывало на речной кусок горизонта, ещё каких-нибудь десяток минут и начнётся ярилово чудо, во время которого – в это Капитан верил, как трёхлетний ребёнок в Деда Мороза – всё и произойдёт, столько подтверждающих знаков, включая не просто так только что продырявленный, хоть и пьянкой, пространственно-временной континиум – Зеведеев, Будда, Фадеев…

Длинная тень от факельного кола коснулась торчащего из-под обгорелой фанеры и отблескивающего теперь рубиновым цветом горлышка фляги. «Ещё немного и соберу всех на ярилову молитву!.. Он услышит!»

Тем временем, налив в кружку, чтоб не расплескать, любимые орловские писят, Виночерпий полез в палатку и… тут же вылез, посмотрел на кружку в руке, словно она была не в его руке, и выпил сам.

– По-моему, Орёл наш того… теперь уже ноль.

– Что, что?

– Орёл-то, того, помер…

В палатку кинулся Семён, вылез без лица.

– Да, не очень-то живой…

Только после этого, второго сообщения, новость из неумной шутки превратилась вдруг в самоё себя – жуткую правду. Катя переводила взгляд с Виночерпия на Африку, словно умоляя их прекратить розыгрыш и рассмеяться. Но никто не смеялся. Все стояли поражённые, с неуместными теперь, поэтому и не высказываемыми вслух вопросами на лицах: «Как же?», «Когда?», «Отчего?», «Зачем же здесь?».

– Первый пошёл, – тихо сказал Аркадий, все вопросительно обернулись к нему, – ну, в смысле, сплавали к праотцам.

Капитан хрустнул пальцами в кулаке: как? За пять минут до ожидаемого десять лет чуда какая-то чертовщина путает карты! Сначала даже не хотел сходить с места, но слишком напряжённым был ропот за спиной.

– Наверное, когда он из машины вывалился, ударился головой.

– Или не головой, мог ребро внутрь сломать, что-нибудь им порвать. Стонал-то как!

– Или когда самогонку в него вливали – не в то горло попали, задохнулся.

– В то, в то горло, да только и в том горле, видно, дно есть, – крякнул Поручик, – стало спирта больше, чем крови, сердце и тормознулось. Машина и та ни на чём, кроме своего бензина не поедет, а тут сердце. – Поручик кивнул на врастающие в наступающие сумерки силуэты машин, и все повернули за кивком свои головы, точно ожидая подтверждения от самих машин.

– Скосила-таки… Вот и верни его теперь живого и здорового, – удручённо вздохнул Капитан, – какая теперь разница, от чего…

– Ему – да, а ментам?

– Погодите вы! Может он просто так капитально вырубился? – кто, кто, а Аркадий знал возможную глубину падения внутрь самого себя, – что там эти эскулапы в темноте могли разглядеть? Давай-ка его вытащим…

– Не надо вытаскивать, вообще его шевелить не надо, так посмотрим.

Консилиум составили из троих человек: Семён, Капитан и Африка – с тремя фонарями они исчезли в палатке.

Воспользовавшись паузой, Виночерпий разлил.

Первым из палатки выбрался Капитан, ни слова не говоря, отошёл к воде, лицом к закату. У него был вид проигравшего сражение полководца. Вот так с ног на голову, бывает, и переворачивается мир… Его начало гнуть чувство вины. Не новость. Оно приходило даже тогда, когда он совсем был ни при делах, а теперь-то! Можно ведь было настоять, уговорить в конце концов Тимофеича и не брать Орликова с собой на берег. И хорошо ли закрыта дверь «запора» надо было проверить, и заруливать на спуск помедленней – что погнался за асом Поручиком? Наконец, как бы Орликов не был пьян, посмотреть сразу, что он повредил, да и отвезти в больницу… Кто ж ещё виноват? Даже простонал от бессилия. Эта локальная виноватость, конечно, вытянула из печёнки другую, до сих пор самому себе не объяснённую, но крепко мучающую его виноватость глобальную. За всё. За трусость и глупость начальников, за инфантильность старых хозяев страны, за хитрожопость новых кремлежителей, за своё бессилие воспрепятствовать накатывающейся беде – внутри его жило простое понимание, что он, рвущийся на помощь, но не умеющий помочь, перед лицом какого-то высшего судьи, судьи, не принимающего в счёт ни намерения, ни даже самую чистую душу, совесть, а только результат их, совести и намерений, работы, он на одной доске с врагами. «Ты жил, – прогремит голос этого судьи (Божий глас) – в те дни, когда растерзали твою Родину, и ничего не сделал? Чем же ты лучше её врагов? Ты хуже!»