– Давай, давай, давай-ка теперь моей, попробуем отличить временное от вечного… я с утра пробовал… не отличил, но понравилась, – полез за своей баклагой Николаич.

– Нам Тимофеич сейчас попробует! – охладил порыв Николая Николаича Жданов, Виночерпий, Винч по-простому. Он справился с прочищающим второе горло кашлем, но быстрый повтор был не в жилу, пить он не стал, но свой огурчик доел, – где этот Аркадий?

– Во, – читал подмоченное и помеченное под своим огурцом Николаич: «Ошибку кормчих, чуть не сбившихся с нужного курса, надо искать не в личных качествах и не в слабой их профессионализации, а в короткой памяти…». Гм… Так, не пойму, кто у него с отмершим органом – мы или кормчие? Запутался твой Распутин. И потом, короткая память – это что, не личное качество? – и захрустел. – Все-таки писатели народ легкомысленный, лирики – не физики, уцепятся за детальку, и ну её обсасывать! А деталька не сама по себе, она часть, изменчивая часть изменчивого целого, – крепкий самогон быстро растёкся по мозговым извилинам и, как обычно, первую команду от них получил язык, – я уж не говорю, что короткая память как раз и есть слабая профессионализация, это очевидно, и обе они – суть личное качество. Может, и хороший человек этот Распутин, но не физик, и поэтому не Распутин, а Запутин, как и все эти твои писарчуки, пустят сейчас всех по ложному следу – длинную память искать в отрыве от личных качеств, славные, мол, вы ребята, только вот память у вас короткая, теперь они организуют длинную память, а вооружатся ей непрофессиональные мерзавцы, они из-под Рюрика говно выскребут и нам на хлеб намажут, вот уж порадуемся… Распутин-перепутин! Память – это и есть главное личное качество, ты есть то, что ты помнишь, – физика быстро понесло – собственно, затем и пили, – состояние любой замкнутой системы и есть сконцентрированная память. Да что – система! Взять, к примеру гамма-излучение, простенький фотончик…

– Рас-путин, два-путин…– оборвал его Виночерпий, знал, если не остановить, Николаич всех утопит в мутном потоке физических ассоциаций – с чего бы ни начинался разговор, он непременно вырулит на физические аналогии и погонит, погонит… так уж были скроены его мозги. – И где этот Аркадий?

– Ну-ка, пьяницы, дайте-ка я пару веников отрежу, а то на берегу одни вётлы, не похлещешься, – Африка встал коленом на журнал с подмоченной памятью и дотянулся до подвешенных под потолком дубовых веников, – приедем на берег – баню сделаю.

– Не режь, на месте свежих приготовим, берёза уже зелёная, эти за дорогу раструсятся.

– И то верно… Но баню – обязательно. Вы думаете, я почему Паринов?

– От Поринова, от порнухи, от блядства твоего несусветного, – у Семёна ответ был готов, знал африканскую неуёмность.

– Дурак ты, Сеня, ничего в жизненной силе не понимаешь, и ещё ругаешься. Если бы от баб, я бы был Бабинов. А мы – Париновы, от пара, от бани. – и спрыгнул назад.

Как только верстак выдержал…

Собственно, ждали только, Аркадия. Уже скоро час, как все были на месте предварительного сбора со своим спиртным и скарбом, спальники, палатки и лодки – резиновый двухместный «Нырок» и байдарка (немецкий RZ, «голубая акула») – привязаны сверху на «копейку», по багажникам и на задние сиденья разложены рюкзаки и расставлены банки и канистры, огромная сковорода и вёдра, рулон ватмана с каким-то плакатом, десяток полуметровых брусков оргстекла и прочий непонятный скарб…

А Аркадия всё не было.

– Надо к нему заезжать. – Семён, как никто знал друга Аркадия, ещё школьного одноклассника, он, собственно, и назвал Аркадия Аркадием: десять лет назад сермяжный язык Ощепкова (Аркадия) так часто не поспевал за заклубившимися вдруг в его душе разноцветными полудетскими переживаниями, что попытки высказаться неизбежно приводили к конфузу. «Не говори красиво, друг Аркадий!» – осаживал его ставший так же вдруг начитанным Семён, и происходило это так часто, что имечко и приклеилось. – Напоролся, небось, у него же вчера день рождения был, никого не звал, а сам-то, поди, пил, пока гнал, и спит теперь, гадюка.

– Матюкнуть его от души, проснётся, – подал из запорожского брюха Поручик.

– Нет, Аркадию можно только на честность его надавить.

– Ну, так надави.

Семён высмотрел на верстаке, что был вместо стола, солёное огуречное семечко и, показно дурачась, принялся давить его большим пальцем.

Симпатичный шалопай – да это почти господствующий тип у русских.

В. Розанов

Чтобы убедиться, в какой степени дух человеческий неизбежно подчиняется неотразимому влиянию языка во всем, что касается сверхъестественных и отвлеченных представлений, следует читать Веды.

Афанасьев А. Н.

Седьмой, самый младший, всего пять лет как из комсомольского возраста, член команды, Аркадий застонал: «Ну что ж так медленно!» – и прибавил в конфорке газу. Нет, он не спал, даже не проспал, но у него совершенно неожиданно возникла проблема.

До четырёх утра он выгонял по второму разу последние полтора из обязательных семи литров (Виночерпий поблажек не принимал), аппарат пробулькивал себе на тихом газу, Аркадий попивал в лёгкую – чокался о металлический корпус самогонного аппарата с несуществующим собутыльником и собеседником, которого с некоторых пор звал Дедом. Как бы плохо не было Аркадию, один он пить не мог, а поскольку плохо ему бывало часто и именно в эти минуты он бывал один, он, по НИИПовской традиции, и призвал к себе виртуального компаньона – Деда, и даже, бывало, наливал ему второй стаканчик, и чокался с ним, и разговаривал, и когда какие-нибудь бесы просились или лезли в его душу на ПМЖ, он спокойно отмахивался от них – занято! Сейчас наливал грамм по тридцать из предыдущих полутора литров, ещё не слитых во вторую трёхлитровую банку, за вчерашний, не отмечаемый по причине сегодняшнего отъезда в колхоз день рождения, и почитывал себе «Махабхарату» в кальяновском переводе, выпущенную «Наукой» в серии «Литературные памятники» – сначала Книгу о старании, Удьйогапарву, до того места, где Дурьйодхана отверг требования пандавов не участвовать в битве, иначе плохой бы он оказался кшатрий, настоящий такой Дурь, ведь, если уж Дурь, то в драке участвовать обязательно, а потом, приняв во внимание, что сегодня выезд хоть и в колхоз, но всё-таки на природу, на родную Оку – любимую Лесную книгу, в которой была повесть о Рыбе, а, как известно, тот, кто ежедневно читает повесть о Рыбе, непременно достигнет счастья и исполнения всех желаний… Желаний у Аркадия было не так и много, главное – рассчитаться со всеми кредиторами (по рублю и трояку он был должен половине института и это его, честного человека, конечно, напрягало). А счастья он надеялся достичь уже завтра утром, сегодня-то, в день заезда, порыбачить, как ни фантазируй, не удастся. В коридоре, рядом с рюкзаком, стоял пучок удочек и спиннингов, и отдельно лежала довольно объёмная сумка со снастями, которые, собственно, и были рыбацким счастьем – рыбаки же, как папуасские дети, им не столько рыба, сколько блестящие причиндалы, блёсны да лески. Вчера обновил три донки-резинки по десять крючков каждая на поводках ноль-три, перевязал кормушки на спиннинговых донках, прикупил поплавков, крючков и, наконец-то, новый высокий садок в мелкую сеточку, на всё-про всё пришлось занять ещё три рубля, накопал в петровских коровниках червей (вот бы не забыть! Незаметно для жены опять пристроил коробку в холодильник, а однажды они расползлись – что было!). Сеть и бредень у Африки в гараже, должны бы уже загрузить.

Повесть была простая: маленькая рыбка, в представлении Аркадия – уклейка, попросила Ману спасти её от хищников, Ману посадил её в кувшин, она выросла и попросила пересадить её в пруд, выросла и из пруда, попросила пересадить в Гангу, выросла и из Ганги и попросила отнести её в океан. Ману выпустил рыбу в океан, она, улыбаясь, сказала ему: «Ты сделал все, чтобы спасти меня! Слушай же, как тебе поступить, когда настанет твой час. Скоро всему придет конец: потоп, батенька, сооружай-ка крепкую лодку и садись в неё сам-семь с братанами-мудрецами. Спасу, не сомневайся». Так и вышло. Все потопные сказки, похоже, списывали потом с этой повести о Рыбе, и Аркадию было приятно, что предмет его, рыбака с пелёнок, страсти – рыба! – выступила в оригинале спасителем человечества. Рыба, а не какие-то новобоги. Он понимал старика Ману: «И, хотя рыба была огромна, эта ноша была желанной для сердца Ману; прикосновение к рыбе и ее запах были ему приятны». Вот, вот откуда и в нём этот рыбацкий трепет – от первочеловека! К тому же эта фраза, так похожая на пророчество о событии, тайно ожидаемом ими в самом ближайшем будущем, именно в эту совхозную командировку: садись в крепкую лодку сам-семь с братанами – спасу.