Просто… ни хрена не просто! Где он, Христос?

До правления было пять минут ходу, причём сначала нужно проходить мимо правления колхоза, а потом уж, чуть вниз, до паромного поворота и, лицом к реке, на взгорке – толстовская усадьба, совхоз. Колхозные давно уже в поле, все свои дедновские бабы, сколько наработают, столько и заработают, у них – рассвет и пошла посадка, а в совхозе всё командировочные, сейчас их только начнут будить, тех, кого разбудят, повезут завтракать, потом развезут по полям, распределят, то да сё – обед, а там и два часа, магазин откроют. А им чего суетиться? В Москве зарплата идёт. Одно слово – совхоз, всё ничьё, не совхоз, а колхоз какой-то, то ли дело – колхоз!

Не замечая этой словесной путаницы, Иван Прокопыч, не остывший ещё от мыслей догадок про Христа, обречённо вздыхал: непонятно руководили деньгами! Они же в Москве свою работу не сделают? Не сделают. А деньги получат. Значит, деньги-то будут пустые! А по всей стране? А сколько уж лет! Когда-то ведь эта нестыковка бабахнет не хуже ихнего Чернобыля, бабахнет! Когда? А может – сегодня, или завтра, не зря же посреди мая да тяжесть на душе. Тридцать лет без трёх годов он бухгалтер, и жизнь его держится на соответствии килограмма и копеечки, центнера и рубля, тонны и зарплаты. Это норма. Нет нормы, нет соответствия – он болеет. Старая дурацкая школа. Потому он не любил москвичей и капиталистов… Рассуждал: мир может рухнуть в двух случаях, или тогда, когда совершённых дел будет больше, чем денег, или, когда денег будет больше, чем совершённых дел. И если первая беда ещё поправима, в конце концов, главное это всё-таки дела, то вторая беда – настоящая беда, если деньги вырвутся на свободу и начнут плодить себя сами – несдобровать никому, и вправду Чернобыль праздником покажется, трилобит иху мать…

Перед выходом на площадь его словно толкнуло в грудь, остановился – не так что-то было вокруг, не так, и дело не в промытой дождём улице, не только в расчудесном майском утре, один запах которого даже такого старпёра, как Прокопыч, затянет в омут воспоминаний о счастье, случившемся когда-то или только намечтаном… как-то волнительно холодило левую сторону затылка, будто там тоже был глаз, и он вдруг увидел им нечто невообразимое. Еще не оборачиваясь, понял – дело в церкви. Обернулся и несколько секунд не мог понять, что могло бы так взволновать? Всё на месте, вот она, Воскресенская церковь, большущий, что ни говори, храмище, и приделы как надо приделаны – и Петропавловский, и Предтечи, и Иакова, и Василия. Вспомнил, рассказывала дочка, первый раз её построили аж в тысяча четыреста каком-то… мурашка скатилась с затылка, как представил такую глубину… а вот стоит, все пять куполов на месте, золотые, ишь, блестят, умытые да на утреннем солнышке… чудо как красиво!.. Полюбовался и уже собрался двинуться дальше, коленки дрогнули и уже не одна мурашка – мильон! – опоясяли тело: какие купола? Сто лет уж нет на Воскресенской никаких куполов, ну не сто, пятьдесят – их же в тридцатых сломали! Глюки, не выспался же, или заболел, старый, со своей бухгалтерией! Вчера «Орёл» привиделся, сегодня вот… дохристосился мыслями, а может… побоялся подумать о худшем, хотя отметил, что именно перед смертью вспоминается то, что обычной памяти уже недоступно – ведь он мог их, эти купола, видеть в самом малолетстве, мог успеть до порухи, и запомнил, а теперь вот…. Закрыл глаза, потёр виски, открыл – стоят, блестят… И, главное – люди, люди идут, как ни в чём не бывало, значит… Заставил себя пойти, уверенный, что обернётся через десять шагов и привычная, милая, такая немилая сердцу разруха займёт своё место. Прошёл тридцать, обернулся – блестят! Мозги расклинило, и уже мимо колхозного правления прошёл без привычной зависти, и не обратил внимания на мотоцикл, с белобрысой головой в коляске, а ведь хотел искать его специально, и только пустой ПАЗик перед НИИПовским бараком вернул его в реальность: «Половина восьмого, ПАЗик пустой, как же, поднимешь кого с перепою… Насодют они нам капусты… Да не чёрт бы с ней, с этой капустой, раз тут такое…» – и ещё раз осмелился обернуться на Воскресенскую церковь. И зря: золотые купола начали таять на глазах, превращаясь в подкрашенные невысоким ещё солнцем облачка. Так же, как вчерашний «Орёл».

«По вере, по вере… – только и подумал Прокопыч, – проклятый НИИП!»

А ведь искать крайнего – последнее дело…

На исходе ночи – пробуждение Орла – странное утро – весёлые поминки

То, что следует за смертью, не имеет ничего общего с тем, что ей предшествует.

А.Г. Дугин

…и не успевал он заметить какую-нибудь забавную черту ночи, как уже она указывала ее.

В. Набоков, «Дар»

Семён и Катя всю грозу просидели в предбаннике палатки, зачарованные и стихией, и самой этой ситуацией, жутковато-романтической.

С началом ливня все набились в одну, капитанскую палатку, но о том, чтобы уснуть сразу, не было и речи. Винч не успевал булькать, амплитуда эмоций была широка: то тише грозы, то сильнее. Когда закончились разговоры, неожиданно на гитаре заиграл Африка, никто его не останавливал, потому что играл он какую-то странную музыку, полуплач-полугимн, с рьяным оптимистическим (или просто мистическим) подвывом, немного похожим на плачи в индийском кино… раньше Семён ничего похожего не слышал. В сопровождении ливня и грома и на фоне общего угнетения гитара о чём-то умоляла и одновременно ободряла. Когда закончил, Африка вздохнул изнутри палаточного капрона:

– Эх, гитарка не такая.

– Что это ты лабал? – сквозь гром спросил Семён, – зацепило…

– Не знаю… как будто вспомнилось…

– Теперь это называется друидскими гимнами, – неожиданно объяснила Катя, – Сохранили.

– Ты-то откуда знаешь?

Пожала плечами.

– Они верят, что этой музыке их научили сами боги, и они её берегут.

– Молодцы.

– Они-то молодцы… и Женька.

И – замолчали.

В трёх метрах от них лежал мёртвый человек, ещё несколько часов назад бывший живым и… ну, не совсем, конечно, здоровым, но всё же. Погоду в лохматых чувствах делала сама погода, то бишь, гроза. Слегка ретушировал мировой раздрай улетучивающийся алкоголь, но даже в этом мутном содоме гораздо большее, какое-то животное беспокойство, исходило со стороны соседней палатки. Тут чувствовалось разорванным не просто небо, а как бы само мироздание, какая-то брешь образовалась в его живой ткани, и пугающий холод истекал из неё. Они оба ещё не бывали так близко от случившейся человеческой смерти, случившейся при них, чем многократно усиливался недоступный хоть какому-то осмыслению ледяной поток. Труп. Дыра в сознании, а за ней – черно и пусто, и она рядом. И ещё ночь. И ещё гроза. И ещё остальные спят – ребята, тоже придавленные фактом смерти Орла, выпили ещё перед тем, как распределиться по своим спальням, и скоро на шесть голосов захрапели, не сказать, что акапелла – ливень с почти непрерывным громом был отличным сопровождением. Но почему они спят?! Сейчас, здесь! Что их усыпило?.. Да не сам труп был страшен, а то непонятное, что он теперь из себя представлял. По-детски им обоим синхронно представлялось жуткое: вот он сейчас встанет, мёртвый, нагальванизированный небесным электричеством, откинет полог и взглянет на них оттуда. Полог трепыхался, чудилось – не дождище трясёт его своей лапой, а рука, чехарда всполохов и следующих сразу за ними теней не оставляли сомнений – он подошёл. И ещё ладно бы – труп, жутко, непонятно, но – понятно, а трижды жутко – подошёл живой, вернувшийся оттуда, без души, с жалящим клубком зловонной, агрессивно ненавидящей этот мир нечисти вместо неё.

Понимали: под таким ливнем ехать нельзя, Катя, кроме прочего, переживала за переживающего дома отца, Семён, кроме прочего, переживал за переживающую Катю. Гроза зависла над косой, гром долбил прямо с зенита, Семён, с детства привыкший считать секунды между светом и звуком, так ни разу и не успел начать счёта, и гремело, и сверкало одновременно, значит, лупило перпендикулярно, прямой наводкой с маленькой высоты. Десятки раз слышались рядом характерные щелчки, земля тряслась, а может и трескалась вокруг палатки, тент провисал под потоками, подтопило и снизу, и сам воздух был как будто наполовину из воды. Ни о чём говорить было решительно невозможно, да и незачем. Сидели, слегка соприкоснувшись рукавами – и этого, как ни странно, хватало. Хотя не раз мечталось о такой возможности ночного уединения, приготовлены были тысячи фраз – и умных, и нежных, а вот случилось уединиться на самом деле и такими неуместными стали всё эти напридуманные фразы!