Да, так началось, хотя тогда никто и не подумал, что что-то началось; правды ради надо сказать, что и сейчас никто ни о чём таком не думал, у одного Прокопыча, в его счётном мозгу, и то только вот-вот, сцепились эти исчезновения в цепочку, весьма даже затейливую: парторг-директор-парторг-директор. А если цепочка, то становилось очевидным, что, во-первых, директора уже ждать не стоит, а во-вторых, в следующем году пропадёт кто-то из партийных.

Да бог бы с ними, ведь не о них наша речь и забота…

Жили-были старик со старухой и не было у них детей

Народная сказка

Вслед за рыбой вспомнился и Лёха, беспутный рыбачок с Малеевского, жених… не дай бог. Чуть лёд с реки – начинает носить эту рыбу, повод ему. Рыжий, лохматый, руки красные, глаза красные, а сам – тщедушный, гусиная кожа! Катя, Катенька-котёнок, ну что ей в этом пьянице? Как объяснить, что его судьба – чёлн и бутылка, у него, говорят, даже прозвище Бутлер, это только кажется, что на реке колеи не бывает, её просто не видно, но речная колея – всем колеям колея, из рыбацкого челна только на кладбище. «Ты, пап, ничего не знаешь!..» Он-то как раз и знал, и понимал: поймал – продал – пропил. И то – с мая по октябрь. А с октября по май? Катя, Катя, умница ты моя бестолковая, да минует тебя эта судьба – худой чёлн да рваные сети!

Однажды, возмущённый рыбной подачкой, высказался о Лёхе:

– Он же… он же… нищий!

Катя не обиделась, а наоборот, на секунду задумавшись, улыбнулась:

– Нищий!

– Чему ты радуешься?

– Так… А ты знаешь, что означает это слово?

– Только то, что означает – нищий! Бездельник, наверняка – пьяница, в амбаре мышь повесилась, хоть откуда у него амбар, живёт на подачки… ну, что ты смеёшься?

– Так ведь не ты ему, а он тебе подаёт, – кивнула на рыбу.

– Это… это совсем другое! – Не хотелось вслух говорить, что так Лёха пытается женихаться, думать даже об этом не хотелось, не то что вслух произносить такую версию.

– Не переживай, пап. Он настоящий нищий, «ништьяс», то есть нездешний, вот ему ничего здешнего и не надо.

«Начиталась», – подумал бухгалтер.

– Духом святым жив?

– Он сам – дух.

– Всё смеешься надо мной… – сказал, скорее, чтобы закрыть тему – разговор подошёл к черте, которую он определил для себя запретной: Лёха был с Малеевского… уж не лунный ли братец выискался у нашей дочушки?

Как же она была им дорога!.. Защемило сердце. Восемь лет не могли зачать, впустую и врачи, и знахари местные и неместные, чего только кто не советовал! Одна орловская родственница – «Верное дело!..» – купить у рыбаков живую щуку, словленную в заветном месте, запустить в корыто и не меньше двух часов смотреть не отрываясь в злые щучьи глаза, – смотрели, без толку, может, место не заветное… Рыбинская родственница, наоборот, советовала найти дерево с орлиным гнездом и с предрассветья до первого вылета орла из гнезда просить помощи – и у дерева, и у орла, орёл на абы каком дереве жить не станет, только на чудесном, да и сама птица не простая… Стал интересоваться про орлов, и сначала вдохновился, прочитав где-то, что самая большая в стране популяция орлов как раз у них, в бассейне реки Оки, да и как же могло быть иначе, ведь не просто так и город Орёл на Оке, но потом выяснилось, что в бассейне не их Оки, а сибирской, на западном побережье самого Байкала, и особенно на острове Ольхон, потому что тамошний белоголовый орёл приходится родным сыном хозяина острова Ута Сагана и его жены Саксага Саган Хатан – самых грозных байкальских божеств, обитающих в шаманской пещере на мысе Бурхан, и его, орла, личность там считается священной и неприкосновенной, вот и расплодились… хорошо бурятским жёнам! А на нашей Оке, знающие люди рассказали, если где и можно было бы теперь вдруг увидеть орла, то самое близкое – за двести вёрст, в старых цнинских борах, и то… а из жалких остатков дединовских дубрав последний орёл слетел ещё до войны, матери наши ещё могли бы ему помолиться, а нам одни вороны остались…

Потом караулил, когда в конце августа зацветёт гусиная трава, спорыш, собирал в полдень, сушил, мельчил, медовые тампоны, банки – не получалось… По травам бухгалтер вообще стал знатоком, собирал шалфей, ромашку, мать-и-мачеху, барвинок, багульник болотный, горицвет, адамов корень… эк, сколько, словно бог и придумал травы лишь для того, чтобы от женского бесплодия лечиться.

Даже колдунью какую-то, древнюю Прасковью, привозил (выпросил парткомовский «газик») из лесоболотной Белоомутской глубинки, о которой ещё полвека назад писал местный гений, что здесь нету дорог. Здесь кричат дикие утки. Здесь пахнет тиной, торфом, болотным газом. Здесь живет тринадцать сестер-трясовиц-лихорадок. Здесь на песчаных островках буйно растут сосны, – у трясин тесно сошлись ольшаники, землю заткал вереск, – и по ночам, когда бродят тринадцать сестер-лихорадок, на болотцах, по воде бегают бесшумны, нежгущие, зеленые болотные огни, страшные огни, и тогда воздух пахнет серой, и безумеют в крике утки. Здесь нет ни троп, ни дорог, – здесь бродят волки, охотники да беспутники. Здесь можно завязнуть в трясине… Едва в лес въехали уже и пожалел о предприятии: дорогу преградила как будто только что упавшая елка, объезжали по кустам и здорово царапнули крыло, шофёр матерился, лес, как в отместку, продолжал баловать с колеей – канавы с водой чуть не по фары, валежины помельче – дважды выходили разбирать, а главная напасть развилки – куда ехать? Когда объясняли (дед Егор, в бытность паромщик, пока, бывало, с одного берега Оки на другой перетянет, хоть без надобности, а повыспросит у шоферов – куда да откуда, да как проехать собираются, потому и знал, что если не за Каданком на Рязановский сворачивать, а дальше через Белоомут, только не по хорошей дороге вправо, по ней дальше Слёмских Борков пути нет, а влево и через лесную глухомань, то до колдуньи Прасковьи добраться и можно, если по «разбежкам», так и брать всё время левее. Мимо не проехать, потому что во всём этом дремучье кроме неё никого и нет. Прокопыч ещё спросил, куда ж ведут те, которые правее, коли во всём лесу, кроме колдуньи никого нет, на что дед Егор ответил просто – «в никуда»). В никуда не хотелось, очередной раз ушли влево, попали совсем уж в западню – с десяток сосен поперёк пути, с одной стороны мшистые в буреломах и мухоморах холмы, с другой овраг, не объехать, вернулись с километр и двинулись по правой, медленно, но упрямо спускающейся всё ниже и ниже, и когда уж отчаянье, перемешанное с какой-то утробной жутью-тоской и шофёрскими матюками, толкнуло было на команду к отступлению, выскочили вдруг на в полгектара поляну на берегу живописного озерца, весьма добротная избушка на берегу, на заборе кот, по двору куры. Подходил и побаивался – ведь считай, к самой Бабе-Яге в гости, так и ожидал увидеть – маленькая, сгорбленная, узкогубая, коварная, с носом, похожим на клюв, со злыми слезящимися глазами, клюкой машет, слюной брызжет, в ногах чёрная кошка-оборотень, на плече говорящая сова. Сошлось не совсем, даже – совсем не сошлось: сухая, как щепа, высокая прямая старуха, неприветливая – так это в ответ на его мысли, ведь как-то прочитала их, потому и встретила так, будто он, Прокопыч, виноват перед ней со всеми сродниками до седьмого колена, прятался, прятался, да вот явился. Не хотела ехать, спросила, что ж, к своим старикам не хотите? «Какие у нас старики! Нету!» – «Это в Дедново-то нету? – назвала село старым именем – Дедново, и сухо, не разжимая тонких губ, засмеялась в лицо поражённому Прокопычу… А ведь не говорил он, что приехал из Дединова… – так и нету? И ты ни одного и не помнишь?». Смотрела то ли жалеючи, то ли насмешливо. Да многих он стариков помнит, и знает, но это какие старики? Пенсионеры, тихие, а то и беспутные, сами думают, к кому за помощью обратиться, по хозяйству если ещё могут – хорошо, а так – протирают лавки перед палисадами. Один только был иным, так это ещё из детства, лет уж тридцать назад… а лицо его с бородой и запах запомнились накрепко… не на него ли карга намекает? Сначала тот старик изъял его, малого, из холода и какого-то страха, где все кричали и плакали, а потом, утешив, привёл к Кирилловым, у тех уже был приёмыш, но старику не отказали. Запах запомнился потому, что его тулуп пах не горькой овчиной, как положено, а свежескошенным сеном – и это зимой!