– Живой.

– Вчера спьяну не разглядели, бывает.

Африка покачал головой.

– Не-ет, не-ет, Сеня!.. Разглядели. Ещё как разглядели. Ты же сам в палатку со мной лазил, пульс щупал, зеркальце к носу приставлял, в зрачок фонарём светил.

– И что ты хочешь сказать?

Африка в ответ только снисходительно, но не без хитрецы, улыбнулся, как долго не выигрывающий покерщик при открытии флэш-рояля против королевского стрита картёжного везунчика.

– Сами были чуть живые, что могли рассмотреть? Да ещё в полутьме, – отмахивался Семён. Мысль о воскресении пришла и ему, но неприятно было, что приватизировать её собрался этот полупопик. Как будто если Орликов воскрес, то все теперь должны Африке по рублю. – В коме он был.

– И остыл в коме, и коченеть начал, да?

– Случается и такое.

– Правильно! Правильно – случается! Потому и пасха.

– Сравнил…

– Перед Отцом все равны, – быстро сообразил ответить Африка, – воскрес!

– Нет, здесь другое.

– Да хоть другое, хоть третье, хоть пятое-десятое. Был человек мёртв, стал жив. Что тут другого?

– Понять физику процесса…

– Какую вам, физикам, физику? Нет у Господа никакой физики, химии и математики, эти мыши живут только в ваших перезрелых тухлых тыквах, у Господа всё просто.

– Было бы просто…

– Не в том смысле просто, что легко, а в том смысле что просто.

– Вот и понять, как это просто происходит.

– Не надо ничего понимать! Надо верить, а не понимать.

Подошёл Аркадий.

– Вы тоже заметили? – спросил заговорщицки.

– Что?

– Ну… рожу его? Вчера же он её расцарапал о камни, и синячище был под левым глазом, а теперь нет ни ссадинки.

Африка счёл это подтверждением свой версии, воздел руки.

– Воскресение и – преображение.

– Как ты и сравниваешь: Христос и … Орликов.

– Христа, выходит, всё-таки признаёшь?

– Отстань.

– А как же «Первые шаги?..» – с укором спросил Африка.

– Вторые пора уже делать, третьи, пятые, а у нас всё первые, – опять отмахнулся Семён.

– Нет, первые – они и вторые, и третьи, и пятые.

Странно разошлись после той брошюры духовные пути Семёна и Африки. Семён, вдохновитель и соавтор (хоть на книжице «Первые шаги в православном храме» и значилось «Составитель дьякон Владимир Сидоров», и это было так, и дьякон Владимир, тоже скромняга, нашёл вариант против гордества – «составитель», идея и план книжечки были семёновы) к религиозной теме вдруг охладел, а Африка, всего-то и делавший, что сопровождал иногда друга в Церковь Рождества Богородицы в Старое Симоново, где в тесной комнатке за трапезной Семён и дьякон Владимир бесконечно черкали и правили два десятка листков, наоборот – проникся. Может быть, если бы не получил гитарой по лбу, оставался бы ждать на Автозаводской и пить пиво, но после «гитарного гласа» тянуло в церковь, тем более, что таинственный дьякон, которого Семёну порекомендовали, как чуть ли не единственного, кто мог бы взяться за осуществление его идеи, оказался Африке знаком: отец Владимир был в недавнем мирском прошлом бард и они несколько раз встречались на слётах, концертах и каких-то необязательных спевках. Был бард – стал поп. У Африки тоже не срослось с КСП, этим большим ноющим костром, залитого в конце концов обильными жидкими сладкими соплями. Всему своё время. От их песенного куста «Французская горка», входившего в большой вдовинский (Валерка Вдовин, начальник) куст «Новослободский», только они с Семёном и остались; Валерка Белоусов ушёл в геронтологический комсомол, Юрка Лаптев – в депутаты и рыбалку, Люда Корчагина… а куда делась Корчагина?

А в то время Африка как раз переживал кульминацию своего религиозного детектива и никак не мог посчитать случайным такое совпадение – увязался за Семёном уже на второй его визит к отцу Владимиру.

С дьяконом они вместе вспомнили добрый десяток концертов и слётов КСП, особенно 25-й юбилейный, где, правда, столкнуться было мудрено, не очень к этому располагала трёхдневная броуниада пяти тысяч не совсем трезвых бардов, тем более, что Африка даже в кустовых концертах не участвовал – на Нерли, берег которой оккупировали песенники, был сумасшедший клёв щурят на лягушонка, и они с бардом-рыбаком Юркой Лаптевым все дневные спевки прорыбачили, а ночные пьянки слепы. Но гигантскую инсталляцию «СЛАВА КСП» на зелёном склоне из тысяч пустых водочных бутылок помнили оба.

Но если Африка вспоминал радостно, размахивая руками и даже напевая что-то из особенно популярного в прошлые годы (Суханова, Берковского), то отец Владимир – грустно, так взрослые иногда вспоминают не совсем достойные проказы молодости: внешне улыбаясь, но внутренне поёживаясь.

Сначала Африке не давалась произошедшая с бардом перемена: Владимир был старше всего года на три, так ведь у костра все ровесники, правда ровный густой баритон и какие-то особенно печальные слова его собственных песен выдавали и раньше если не другую породу, то другую дорогу, но сигарета в бороде опять всё нивелировала… теперь же он казался старше чуть ли не вдвое – не повзрослел, это просто был другой человек, и все же непонятно было, из чего этот другой человек вырос, как непонятен был и сам этот другой, выросший Владимир. Сначала думал, что дело в рясе, но однажды они застали Владимира в мирской одежде – эффект был только сильнее. «Курить бросил? Африка и сам бросил, что ж… Смеяться перестал!.. да, отличие, но мало… Борода поседела? Взгляд! Взгляд стал… умнее? глубже? грустнее? А может просто достали болезни – сам никогда не жаловался, но было известно, что со здоровьем у него беда, сердце, врождённый ревматизм, сейчас вот на группе… а двоих детей ещё к старшему сыну родил, чудак… может, устал, вот и кажется старым? Нет, у больных и уставших в глазах боль и усталость, тоска, а у этого… что? Свет? Свет! Всё так и – не так. Появилось в бывшем барде что-то недоступное для понимания «с лёта», но то, что оно было, новое, большое, настоящее – несомненно. Именно большое настоящее… Скажем, появится у прощелыги всего-то лишняя сотня – полетели понты в разные стороны, а у кого богатство большое настоящее, тот бормоту ящиками на показ покупать не будет.

В один из следующих приездов, пока Семён разбирал свои бумажки, Женька поведал отцу Владимиру о своем странном «общении» с богом. Не всё, конечно, рассказал, а начало, когда гитарой по голове, и оживление через несколько часов Голосом, нет – Гласом, и уже конец, когда тот же голос позвал в церковь, излечившую от наваждения… а про само наваждение не стал.

Ждал от дьякона подтверждения, чуть ли не поздравления с откровением. Ошибся.

– Забавный случай, – трогая длинными бледными пальцами шрам на женькином лбу, только и сказал дьякон.

– Но это… – Женька закатил глаза к потолку, – Он?

– Всё – Он. Даже если не Он, всё равно – Он.

– Как это?

– Пути господни неисповедимы. Услышать голос – большое дело, только и этого большого ой как мало.

Потом просил разъяснить Семёна: «Чего мало?..»

– Одного раза мало, надо тебе ещё раз по башке заехать, не к Богу придёшь, так хоть поумнеешь.

Африка угощался в трапезной чаем и шёл бродить по церкви и небольшому дворику, безжалостно зажатому заводскими (динамовскими) стенами, подолгу простаивал около захоронений Пересвета и Осляби, не переставая размышлять о метаморфозе барда. «Наверное, он всегда был таким… в смысле – не таким, а со временем – проявилось… А мы? А я? Может быть мы все не такие, ведь накатывало же временами чувство, что всё в нынешней жизни какое-то не настоящее – ни работа, ни гитара, пьянство – это уж точно случайное, «пока»… пока что? И даже семья… семьи не представлялись главным и окончательным – так, гавань, переждать непонятку океана, и плыть дальше, в неведомый свой порт. Отец Владимир Сидоров, похоже, доплыл. Он спокоен… Вот! Вот слово, какое к нему теперь подходит! Не устал, не болен – хоть устал и болен, но какая в сущности это ерунда! – он спокоен! Это покой отцовского дома… так, бывало в детстве, всех собак перегоняешь, все штаны по заборам издерёшь, на соседней улице получишь тумаков, в лесу чуть не заблудишься, в Пахре едва не утонешь, а придёшь домой – тепло и спокойно, дом, рай…