— Агата, садись в машину, — устало проговорил Томас, одной рукой поднимая воротник своего пальто.

— Зачем на самом деле моя мать приходила к твоему отцу? — Неожиданно вырвалось у меня.

— Я уже назвал тебе причину. — Томас смерил меня долгим испытующим взглядом. — И вот к чему это привело. Не пора ли уже открыть этот чертов конверт?

Я опустила глаза, незаметно набрав в грудь побольше воздуха, и вскрыла наше чертово яблоко раздора. Пальцы ухватились за сложенный листок с результатом, но так и не достали его.

— Я везла с собой на экспертизу три клочка волос, а не два. Когда меня попросили их сдать, я приняла окончательное решение. Я не сделала тест на родство между тобой и Артуром, — прошептала я, — это был тест на мое с ним родство. Я хотела признаться тебе, но ты был так рассержен, что я ничего не смогла с собой поделать. Мы сказали друг другу то, что должны были рано или поздно. Наше прошлое не дает нам двигаться дальше. Но сейчас я расстанусь со своим.

Я вытащила из конверта бумагу с результатом, и в тот же миг привычный мир оказался разрушен до основания. Одно дело услышать, другое — увидеть своими глазами. Артур не был Эркертом, а я не была ему родной сестрой. Я даже не поняла, что плачу. Подумала, пошел мокрый снег. Мне было горько не от того, что стала явной такая тайна, но потому, что кто-то вторгся в нашу отвратную, но семью, извне, с очевидным намерением ее разрушить.

Томас махнул водителю, жестом приказав ехать домой без нас, так же ни слова не говоря, взял меня за руку и повел вдоль набережной хмурой Эльбы. Светило солнце, но река не желала окрашиваться в миролюбивые оттенки и продолжала красоваться стальными волнами. Ветер раздувал полы пальто Томаса и путался в ворсе моего полушубка, изо всех сил стараясь компенсировать дефицит снега и мороза.

Истошно завопила чайка, и ее крики заглушили в моем сознании весь Гамбургский полуденный гул. В памяти всплыла квартирка Томаса в Петербурге в то единственное утро, которое я провела там с ним. Это было чуть больше месяца назад, но казалось, что с того момента я постарела на целую жизнь. Когда пять лет назад нас с Адрианом выдворили из Германии, я была убеждена, что пачка денег в разы крепче семейных уз. Но люди, которых мы встретили в Петербурге, дали понять, что существуют такие людские связи, которые не смог бы разрушить весь Швейцарский банк.

Бывает, люди встречаются случайно. Выдергивают друг друга из череды одинаковых лиц и больше не хотят отпускать. Закрывают глаза на боль и унижение, глотают отчаяние и обиды, но продолжают идти. Адриан изменил Алине, но в больнице она не отходила от него ни на шаг. Я клялась, что ненавижу, но Томас сплел свои пальцы с моими, едва почувствовал мою боль.

Что если они — люди, которые обрекают себя на любовь, а мы с братом ее беспощадные разрушители? Я так больше не хочу.

— Том, — нерешительно позвала я.

— Что, детка? — Мягко спросил он, изучая портовое судно на другом берегу.

— Когда моя семья рухнет, ты останешься со мной?

Он остановился и развернул меня к себе, вжав спиной в чугунную ограду. Подсвеченные солнцем, его глаза стали васильковыми, от чего в душе моментально наступила весна. Томас прекрасно знал, как хорош собой, но ни разу не злоупотребил этим знанием со мной. Он так сосредоточенно и долго изучал мое лицо, что уголки губы невольно дрогнули и поползли вверх.

— Каждый раз ты гонишь меня и не понимаешь, как сильно я хочу остаться. Даже если ты будешь кричать, что ненавидишь меня каждый божий день, я не уйду. Потому что не смогу забыть, как оглушителен твой смех, когда ты знаешь, что никто за тобой не следит. Как прекрасна ты в любви к своему близнецу и друзьям, несмотря на то, что однажды тебя уже предавали. Как преображается твое лицо, когда ты понимаешь, что я за тобой наблюдаю. Как больно тебе вспоминать о маме, которая обделила тебя своей любовью. Как поражают тебя вещи, такие обыденные для других. Ты не скрываешь своего чудовищного характера, но именно он делает тебя такой настоящей. Я не отпущу тебя по той простой причине, что рядом с тобой я сам хочу жить взахлеб. И если сложить все сказанное мной в одно предложение, получится, — Томас улыбнулся моему растерянному виду и бережно заключил в свои ладони мое лицо, — я тебя люблю.

Я тебя люблю. Все, что мне осталось от того дня. Три слова, 10 букв.

Моника сказала, это был водитель. Саша уверял, что отец Томаса. Мне казалось, бабушка. В любом случае, когда я проснулась на следующее утро, чувствуя себя Икаром, воспарившим к небесам, воск на моих крыльях растаял в одночасье.

Дедушка узнал о моей связи с Томом и перевел его в Петербург. Теперь он был телохранителем Адриана. Связываться нам запретили. Попрощаться не дали.

А я все падала и падала, удаляясь от своего солнца все дальше. Пока его последний луч не скользнул по моему осунувшемуся крылу.

Адриан

Когда все болит так, что хочется умереть, дни в больнице летят с такой скоростью, будто кто-то намеренно быстро пролистывает вперед календарь твоей жизни. Боль притупляет чувство времени, размывает границы сознания.

Но когда организм приходит в себя, стрелки часов замедляют свою бешеную гонку буквально на глазах.

Мое тело не успевало за бешеной активностью мозга. Я должен был помогать Агате в поисках настоящего отца Артура, но мог лишь лежать и съедать себя изнутри, заново перекладывая в голове пазл нашей жизни.

Остаток февраля я жил в каком-то нескончаемом дне сурка, разнообразие в который вносила только Алина. Я не знал, откуда в таком хрупком тельце сосредотачивалось столько сил. Отсидев пять часов стажировки в представительстве, она летела на метро через весь город ко мне в больницу, чтобы провести в ней несколько часов перед тем, как упорхнуть от меня в свою комнатку в университетском общежитии. В дни, последовавшие за моим отключением от аппарата ИВЛ, я продолжал постоянно вырубаться от вводимых через капельницы препаратов, а Алина самоотверженно охраняла мой сон, читая книжку в ближайшем кресле или поглаживая своими маленькими пальчиками мои отросшие волосы. В те моменты я ненавидел пакет с лекарством, ненавидел медсестру, которая подсоединяла трубку к катетеру в моей руке, ненавидел сам катетер, поскольку все они воровали мое время вместе с Алиной.

— Перестань, — пробормотала она, не отрывая глаз от внушительного романа Донны Тартт в тот день, когда Агатиного Томаса перевели обратно в Петербург.

— Чего? — Я уже еле еле ворочал языком, но все еще не уступал в схватке с дремотой.

— Прекрати бороться со сном, дурачок. Он же восстанавливает.

— Это ты меня восстанавливаешь, — прошептал я, но Алина посмотрела на меня, как на душевнобольного.

— Я обещаю, что завтра снова буду здесь.

Устав бороться с давлением на веки, я почувствовал, как ее пальцы переплелись на кровати с моими.

— Адриан, пожалуйста, больше никогда так меня не пугай, — шепнула она. Хотя эти слова уже могли запросто мне послышаться.

Мое избиение будто обнулило счетчик боли, которую я причинил Алине. Я должен был сделать все от меня зависящее, чтобы он не заработал уже никогда. Но как я мог, если эти чертовы антибиотики превращали меня овощ, который мог только бубнить всякую чушь и беспомощно ворочаться с боку на бок?!

2 марта стало первым днем, когда в мою палату не вкатили противно дребезжащую капельницу, увешанную препаратами, словно виноградными гроздьями.

— Братан, да ты, похоже, теперь без допинга! — Присвистнул Макс, все это время безуспешно пытавшийся заинтересовать себя книгой Алины.

— Наконец-то я смогу выяснить, кто продолжает жрать в моей палате куриные крылья так, что я просыпаюсь с ощущением, будто меня самого обваляли во фритюре! — Ухмыльнулся я, с облегчением закидывая руки за голову.