«Прости, пап». Сообщение, отправленное с почтового ящика Артура в 23.10 2 января. В тот самый день, когда на скоростном диаметре его охранники на гелентвагенах едва не раздавили Агату вместе с ее мини. Что же это получается?!

Я обвел пустыми глазами свою палату. Томас очень своевременно выволок пьяного Макса в коридор, почуяв, как у нас, теперь уже одинаково младших сыновей, зачесались кулаки и засаднило глотки от желания прояснить несколько семейных моментов. Вика, ругаясь, как сапожник, побежала за ними. Рядом со мной осталась только Алина. Собственно, все, что нужно. Я рассказал ей все, и теперь ее ручки сжимали мою ладонь, а глаза испуганно следили за переменами в моем лице. А их было предостаточно, если учесть, на какое количество фактов у меня вдруг открылись глаза.

Как Петербург никогда не являлся лишь случайным городом, куда решено было выслать паршивых близнецов, так и Матвей Лукич никогда не был просто генеральным директором иностранного представительства, которого избрали на пост опекуна. Все было неспроста, мы обрели не друга и настоящего взрослого наставника, а глаза и уши в нашей частной жизни. Но главное, вся эта эпопея с переписью моей доли акций на Артура была самым обыкновенным фарсом. В тот вечер в кабинете Матвея Лукича действительно находился идиот, которого нужно было одурачить. Только не Артур это был, а я.

— Ничего не поменялось… прошептал я в пустоту. — Я так и остался его проектом. Неудачной инвестицией.

Мать ненавидела нас не потому, что мы родились вдвоем и поделили завещание деда на три части, а за то, что мы вообще родились от нашего отца. Получается, из нас троих только Артур на постоянной основе имел настоящую семью. С разводом родителей он ничего не потерял. Он никогда не был Эркертом и никогда им не будет. Судя по всему, он давно об этом знал.

Я освободился из Алиных рук и отвернулся, свесив голову к коленям. Я всегда считал, что Матвей Лукич был нашим с Агатой неоспоримым преимуществом, нашим союзником, тылом, если хотите. А выходило, он все пять лет втихую просмеялся в наши затылки.

Даже дедушка доверял ему. А он, что же? Помог своему сыну сблизиться с Алиной, наняв ее четвертым стажером? Вытащил нас в это чертово консульство, чтобы на обратном пути его сынок смог меня избить чужими руками?! Сколько он со всего это получит? Или такая отцовская любовь в валюте не измеряется?!

— Черт…

В горле встал предательский ком. Что это за новости?! Я что девчонка что ли, чтобы слезу пускать из-за того, что мы и тут никому не были нужны? Алина обогнула больничную койку и остановилась прямо передо мной. Я старательно прятал от нее свое лицо, но она присела и заглянула мне в глаза.

— Адриан, — нерешительно позвала она.

О, как же это было похоже на то утро перед балом, когда я точно так же сидел в своей спальне, пытаясь понять, откуда в груди взялось дурное предчувствие.

Я поднял ее и усадил к себе на колени, уткнувшись лбом в узкое теплое плечико. Я ждал, что она вырвется и снова напомнит мне, что я ее предал, но вместо этого ощутил, как вокруг моей шеи нежно обвились ее руки.

— Ты никогда не был неудачной инвестицией, — прошептала она, едва коснувшись губами моего уха.

Я вздрогнул и развернулся к ее лицу, но Алина опустила глаза, и ресницы задрожали. Я крепче сжал ее, чтобы она не ускользала от меня еще хотя бы несколько минут. Ее губы приоткрылись, и я подался им навстречу. Сейчас или никогда. Когда я снова поцеловал ее, все дни, что прошли после Рождества, растаяли, словно дым.

Томас вошел в палату до того не вовремя, что мы даже толком не попрощались. Алина опомнилась, вырвалась из моих рук и упорхнула в коридор. А я мог только улыбаться, как умалишенный, и таращиться ей в след.

Если на следующий день она снова оттолкнет меня и поклянется, что ненавидит, я уже точно буду знать, что это ложь. На ее губах все еще была любовь КО МНЕ. Не к моему брату.

Агата

Я не могла спать. Не могла дышать. Мне было душно в собственном теле. Хотелось поговорить с кем-то, кто не был связан с домом Эркертов, потому что в нем разделяли и властвовали только жестокость и ложь.

Правда не казалась мне такой страшной, пока я не озвучила ее Адриану, а пьяный в стельку Макс не назвал меня своей сестренкой. Что нам делать дальше? В наших руках оказался самый потрясающий козырь, какой только можно было придумать, козырь, который разрушит жизнь Артуру и… нашему опекуну. Я смотрела на детскую фотографию Макса и не понимала, как могла не заметить их сходства раньше?! Быть может, потому что он, в отличие от Артура не прогнил изнутри? Я вспомнила, как целовалась с Максом в 16 и в начале ноября, и мне стало даже неловко.

Я старалась не думать о маме. Боялась, что смогу найти оправдание ее слепой ненависти к собственным детям. Ведь она родила нас от нелюбимого мужчины. А потом вырастила своего любимчика и настроила против нас. Лет в 18 Артур и развернул против нас войну.

Я почувствовала, как горлу подступила тошнота. Спихнув с себя одеяло, я села, поджав под себя ноги. Какова была роль отца Томаса во всей этой истории? Почему наша мамаша приехала к нему, едва только почувствовала угрозу? Надеюсь, он нам не дядя?! А странная девушка, которая первой провела для нас ДНК-экспертизу и чьи следы мы так и не нашли? Кто она? Почему она помогала нам? Как она узнала?..

Безответные вопросы топили мое сознание, стены просторной спальни давили на меня, словно став живыми. Томаса со мной не было уже месяц, но я и не думала о нем забывать. Наоборот, каждый новый день нашей разлуки только усиливал мои чувства и желание пойти наперекор доисторическим замашкам деда. А ведь раньше я сама считала, что была рождена, чтобы стать женой какого-нибудь мешка с деньгами, который будет влюблен в меня по уши, а я буду снисходительно позволять ему целовать себя в щеку по утрам, а по ночам изменять с сексуальным садовником. Так было, пока Томас не показал, что по-настоящему сильное чувство не приемлет отговорок, снисхождения и усталости. Оно забирает целиком и без остатка, а когда истощается, наступает пустота.

В мою дверь тихонько стукнули, и в проеме обозначилась лохматая голова Моники, вернувшейся в гнездо на выходные.

— Камушек, как хорошо, что ты не спишь! — Она прикрыла за собой дверь и забралась ко мне на кровать. — Сна ни в одном глазу.

— И у меня…

— Бабуля Урсула уже спит, а сейчас только полночь! Нам ничего не мешает отправиться в Гамбург в какой-нибудь клуб или хотя бы бар.

И в тот момент мне не показалось это плохой идеей. Но щелчки сожаления начали раздаваться уже в тот момент, когда я распахнула створки своего шкафа. Вспомнились развратные платья в стиле Бурлеск, которые я с таким упоением выгуливала ночи напролет в Петербурге. Вспомнилось и мое последнее платье От Вивьен, в котором руки Томаса ласкали меня в «MadMary». Как же я соскучилась…

Ничего соответствующего моему пониманию о клубном дресс-коде в шкафу не обнаружилось. Пришлось довольствоваться черным шифоновым платьем, в стиле Джеки. Но мне и не нужно было кого-то соблазнять, у меня уже был герой. Зато Моника нарядилась так, будто собиралась взять мужское население Гамбурга измором. Ее темно-синий брючный комбинезон с открытыми плечами так здорово подчеркивал фигуру и контрастировал с длинными светлыми волосами, уложенными на одну сторону, что Саша, на чью смену выпала наша вылазка, едва не подавился слюной. Бедняга, он уже пожалел, что не разбудил Френсиса, чтобы вверить мою охрану ему, а самому присоединиться на танцполе с Моной. Впрочем, после четвертой стопки текилы я сама охотно к ней присоединилась. Музыка и атмосфера клуба делали свое дело, тяжелые мысли начали от меня отступать. Хотя бы на эту ночь, и следующий день, если я как следует напьюсь. Но контингент этого заведения оставлял желать лучшего. Даже думать было мерзко, сколько половых актов совершалось сейчас в туалетных кабинках и сколько рук находилось в чужих трусах прямо на танцполе. Маша в своем «MadMary» никогда подобного не допускала.