Ткань медленно потянулась, открывая низкий вырез, и вот уже там моим глазам предстали странные, даже на вид упругие, выпуклости на груди. Взгляд просто прилип к ним, и сердце отчего-то застучало в ребра настолько сильно, будто я не спокойно сидел на стуле уже с час, а только что, сматывался от щера.
А покрывало продолжало соскальзывать с плеч. И тут, цепочка на шее женщины зацепилась за ткань, и было потянулась вслед. Синий камень, весящий на ней, дернулся и, блестя и сияя, рухнул в ложбинку между этими странными выпуклостями.
Вслед за ним рухнуло что-то и внутри меня. Прям вниз, в штаны, и опалило жаром, а в животе, вроде сытом до упора, почувствовалось, почему-то, какое-то неудовлетворение.
— Малой! — раздалось рядом напряженное шипение. Не знаю, услышал бы его, если б не тычок в плечо…
— А-а! — отозвался я и с усилием перевел-таки взгляд на Паленого.
— Вот и «а-а»! Заканчивай так пялиться! Они, конечно, не Матери, но все же женщины! Чему только вас в интернате учили?!
Что он там бухтел еще, я не особо слушал, меня занимал совсем другой вопрос. А именно — о тех непонятных выпуклостях на груди, которых у мужчин не имелось.
Я вспомнил, что уже раз озадачивался подобным, когда смотрел движущиеся картинки со свадьбы Александра и Майи. Там женщина тоже была в открытом платье и также непонятные части ее тела меня неслабо заинтересовали. В общем, стало понятно, что раз вопрос не разовый, то он требует ответа.
— Слушай, — говорю тихо наставнику, — а что это у них с грудью такое?
Тот вытаращился на меня, как на придурка, и шепотом, но криком, выдал:
— Это же си-иськи! — при этом, прикрываясь правым плечом, чтоб женщинам за соседним столом было не видно, в левую ладонь как будто взял невидимый мячик и пожамкал его, сопровождая это действие еще и цыцыканьем. И я как-то сразу понял, что в этот раз «цы-цы» к главному местному блюду никакого отношения не имеет.
Тем не менее, несмотря на обозначение словом странных выпуклостей и демонстрацию того, что с ними нужно делать, все же многое в этом вопросе осталось для меня неясным. Но развить познавательную беседу на эту тему я не успел.
В этот момент пацан, принимавший заказ у женщин, свалил от их стола. А стоило ему приблизиться к нашему, как Паленым, отмахнувшись от меня, ухватил парня за рубаху и дернул к себе.
— Все, что заказали красавицы, за мой счет! Понял?! — жестко, в самое ухо, велел ему он.
Тот кивнул и был отпущен.
Но даже после этого моим вопросам места не нашлось — наставника понесло:
— Это новенькие милостивицы! Их только в прошлом месяце перевели к нам, вниз. Туда-то, в рубку, новеньких поди набрали, помоложе и покрасивей.
Тут я понял, что, если на входе женщины, просто поразив своим видом, мыслей об их возрасте и сравнении между собой даже не вызвали, то теперь, сидя всего в паре-тройке метров от них, можно было легко разглядеть, что светловолосая и темнокожая все же заметно старше синеглазой красавицы.
— Я уже был у них в отсеке, — продолжал вдохновенно шептать меж тем Паленый, — и Гагата даже одарила меня своей милостью!
— Гагата? — удивился я. — Имя, как камень? Как у нашего Гагата прозвище?
— Фу, малой, сравнил тоже! — возмутился наставник. — Твой приятель, черный и черный — уголь галимый и есть! А у Гагаты кожа, как чоколат — не-ежная и на языке тает!
Произнося это Паленый зажмурился и сглотнул слюну. А я опять уставился на темнокожую женщину. Сейчас она сидела вполоборота ко мне, немного склонив голову. Прекрасно видна была ее щека, цвет которой оттеняли ткань красноватого покрывала и золото тяжелой серьги.
Как наяву представилось, что касаюсь пальцами чуть вздернутой скулы… и это при том, что хапать приятеля за морду, я никогда желания не ощущал… прав Паленый, прав зараза… а вниз живота опять ухнуло горячим, и труселя стали вроде как, немного тесны.
«Вот же жмот комендант, — пришла мысль, — верхнюю одежду выдал великоватую, а белье видимо на размер меньше!»
— А что касается их имен, — продолжал наставник развивать тему, — то — да, они у них от камней разных. Вторую, ту, что светловолосая, знаю — зовут Хризолита, у нее глаза зеленые. Но ее милости я пока не пробовал, — сокрушенно придыхнул Паленый, — а уж третью и вовсе вижу впервые, и имени назвать тебе не смогу.
Эти его слова вернули меня к предыдущей мысли:
— Слушай, ты ж сказал, что к нам в отсеки Блаженства из рубки отправляют тех милостивиц, которые постарше и не очень симпатичные… и я не говорю, конечно, что Хризолита с Гагатой не красивы… но все же, они точно постарше той, что с синими глазами, имя которой ты не знаешь.
— Ага, и, хоть ты и не говоришь, — тихо хохотнул наставник, — но действительно, она из них самая красивая. Это я признаю! Но вот почему настолько молодая и очаровательная девушка оказалась в нижнем отсеке Блаженства, я тебе не скажу — не знаю. И очень хочу узнать сам!
В этот момент к столу женщин подошел подавальщик и принялся сгружать с подноса то, что принес, при этом что-то говоря женщинам и кивая на наш стол. Синеглазая улыбнулась, достала из тканевой сумочки ручку и маленький прямоугольник пластилиста и что-то принялась писать на нем.
Паленый этого не заметил, поскольку сидел к ним боком, но вот мне, так удачно оказавшемуся к столу женщин лицом, все было видно прекрасно. Но все же я отвлекся от них и спросил наставника:
— Что значит «девушка»?
Наставник хмыкнул, но ответил:
— Хвост, вот у нас, мужчин, как называют мелких и молодых?
— Мальчик и парень?
— Во-от, а у женщин — девочка и девушка. Понял?
— Угу, девушка — это молодая женщина?
Но тема дальше не пошла. В этот момент подавальщик, закончив накрывать соседний стол, нарисовался возле нашего и подал наставнику тот самый пластиковый прямоугольник, на котором писала синеглазая милостивица. Паленый недоверчиво взял его и принялся читать. И по мере прочтения лицо его все больше разъезжалось в совершенно дурацкой улыбке.
— Ее зовут Сапфира! — выдал он мне с придыханием, все так же сияя.
Тут и нам принесли коробки, с заказанной на вынос едой.
— Так, Хвостище, — нетерпеливо велел Паленый, дочитав послание, — бери коробки и дуй до дому. Отнесешь их сам. А меня девушки пригласили к себе за стол! Будем надеяться, что и не только! — подмигнул он мне.
Но спросить, что за фигня происходит, я не успел — меня просто уже в упор не видели. Наставник, по максимуму прикрывая ожег, поддернул ворот рубахи, пригладил волосы на голове и все с той же блажной улыбкой отправился к соседнему столу.
Мне ничего не оставалось делать, как подхватывать коробки и выметаться из траттории.
Но тут я осознал, что меня наконец-то оставили в покое, и мое настроение резко скакнуло вверх. Не чуя под собой ног, я понесся к лифтам — нежданно свалившуюся на меня свободу следовало использовать с толком!
Так же, не переходя на шаг, я доскакал до казармы и мигом взлетел наверх, в наш отсек. Когда пристраивал коробки со жратвой на стол, из своей каюты вышел заспанный командир:
— А где Паленый? — удивился он, поняв, что тот так и не зашел в отсек следом за мной.
— С милостивицами! — бросил я, спеша поскорей смыться, пока меня не пристроили к делу.
Так что едва услышал, как тот хмыкнул:
— Вот неуемный!
Что там Стояк говорил еще… или не говорил вовсе… осталось неизвестным — я уже несся на выход из казармы.
Потом пришлось потоптаться возле лифтов, ожидая пока народ рассосется — все ж времечко было послеобеденное, самое проходное.
Ну, и когда нетерпяк уже чуть не сожрал меня изнутри, я смог, наконец-таки, прорваться на темную сторону улицы и, соответственно, к пункту охраны, который для меня означал путь к желанной свободе.
Внутри задерживаться в приемном зале не стал и сразу прошел туда, где у меня был устроен тайник. Не сказать, что он был мне нужен, умом-то я понимал, что в покинутый пустой участок сроду никто не зайдет, но все же желание заныкать подальше свои ценности, заставило меня найти место поглуше, чем шкаф в проходной комнате.
