Впрочем, от этих моих пробежек кое-какой толк тоже имелся.
Во-первых, я намастрячился одевать защиту прямо под свою одежду. Мне, как теперь оказалось — удачно, жмотина интендант Кап выдал большинство повседневных вещей, так сказать, «на вырост» и черный обтягивающий комбез довольно неплохо влезал под них. Единственное неудобство, незастегивающуюся из-за уплотнений на плечах и груди куртку, вполне можно было игнорировать. Вентиляция в пустующих помещениях едва тянула, а значит и сквозняков в них почти не ощущалось.
Во-вторых, я проверил, пусть небольшой, но хоть какой-то отрезок пути на безопасность. Наличия на улице живности я так ни разу и не заметил, что давало надежду, что и дальше, до самого лифта, никого не встречу — все ж это второй уровень и до жилых районов с действующей инфраструктурой, считай защитой стен, здесь недалеко.
И хотя, возвращаясь в казарму, я оба раза заставал наставника уже вставшим с постели, нетерпяк мой распалялся все больше. Мне хотелось активного действия, и сдерживать свои порывы мне было все трудней.
Вот и сегодня, несмотря на то, что Паленый гонял меня в спортзале несильно, а вместо обеда в столовой мы отправились наверх, в нахваленную им тратторию, недовольство и самим наставником, и «коротким поводком», на котором он меня держал, вызывали все большее раздражение. Я начал огрызаться и срываться на псих.
Но, что странно, наставника мои взбрыки почти не трогали. Он только, знай, что похлопывал меня по плечу, с незлой насмешкой приговаривая: «- Все нормально идет, все — правильно». И эта его доброжелательность в ответ на мое раздражение, и непонятное заявление о правильности, которое он отказывался объяснять, злило меня еще больше, заставляя ту похлопывающую руку с плеча скидывать и в ответ снова дерзить.
Хорошего настроения не добавило даже известие, что проблема Яна была разрешена.
Да, отец смог договориться с маэстро Стивином, с которым, оказывается, жил в рубке по соседству и был знаком с детства. И врач с собственным, «не прикормленным» мнением, нашелся и зафиксировал жестокое обращение с учеником, что послужило причиной, позволившей перевести Белого в другую школу.
Но, тем не менее, негатива я умудрился насобирать и из разговора с отцом, рассказавшего мне, как все происходило, и из короткой встречи с Яном, и даже из комментариев Паленого, все-таки влезшего во всю эту, не получившуюся от него утаить историю.
Главная гадость происходящего заключалась в том, что после всех разговоров меня вдруг накрыло понимание, что есть такое «взрослая жизнь» в реалиях нашего Корабля. Правильно обозначил Ян тогда, в первом нашем разговоре: жили мы, как крысята в гнезде, и ничегошечки не знали, в какую действительность угодим совсем скоро.
С одной стороны вся жизнь экипажа регламентирована законами и правилами, заведенными чуть ли не со времен праотцов, и вроде бы долженствующими делать наше существование на Корабле простым и понятным.
Но с другой, было ощущение, что… за давностью лет, что ли… вся заложенная века назад основа прогнила и теперь ржавыми дырами вовсю пользуются те, кто знает об их наличии и умеет применять. А, даже по малому размышлению, это были все, кто жил в рубке, и кому о существовании тех «дыр» не просто говорили с детства, но и учили ими пользоваться.
Вон, даже отец, при всей его правильности, пошел именно этим, «гнилым» путем. Понимая, что, действуя по закону, путь тот может оказаться не просто длинней, но и возможно даже нерезультативным, и не стал подавать положенную в таких случаях жалобу на палубный пост хранов. А добился своего с помощью детской дружбы, сходства взглядов и обходного маневра. То есть, воспользовался тем, что врачу препятствовать нельзя и его можно протащить в любой отсек.
В общем, первое понимание, что мне теперь придется жить, сообразуясь со знанием, что лицемерие, равнодушие и подлость, как моральные качества, весьма присущи многим членам экипажа, негатива в настроение последних дней добавило не мало.
И вот теперь, на десятый день по прибытии из «золотого района», мы с Паленым сидели в траттории, и даже вкуснейшая еда, которой я набил пузо под завязку, в полной мере мое раздражение унять не могла.
Меня подбешивал и наставник, в своей привычной манере продолжавший нравоучительно бубнить даже за столом. Злило и ожидание, в котором мы зависли тут невзначай, решив прихватить кое-что из еды с собой на вынос. А уж принимающему заказ пацанчику, который смотрел на меня свысока, когда я называл основное блюдо так, как и слышал — «пица», мне хотелось и вовсе — вдарить!
Сам-то он произносил слово так, будто западал на этом «ц»!
Но всем не вдаришь… а здесь, в траттории, почти все посетители говорили так же, и дурацкое «це-це» витало в зале постоянно. Даже Паленый, с какой-то радости, сев за стол, вдруг принялся называть лепешку, с размазанной по ней начинкой, «питцццей»!
Так что, возможно из-за этой злой взвинченности я и на милостивиц, зашедших в тратторию, отреагировал как-то странно. И того привычного, воспитанного в нас преклонения, не почувствовал. Наоборот, захотелось выпялиться на них и глаз не отрывать.
Раньше-то, по вбитому в нас правилу, мы, сталкиваясь с женщинами в торговых рядах, взгляд сразу опускали и кроме подола и расшитой обуви большее, что мы могли увидеть, это тонкие пальцы рук, видневшиеся из-под широких рукавов. Порой при таком положении невозможно было даже определить, что за женщина перед тобой — Мать ли, милостивица или чья-то собственная женщина с верхней палубы.
А вот теперь я вытаращился на вошедших, и сил не хватало оттянуть от них взгляд.
Впрочем, как быстро понял, в своем нежелании следовать правилам я был не одинок. Все, кто находился в зале, пялились не скрываясь на возникших в дверях три тонких фигурки. Даже тот парень, которому я мечтал вдарить, завис с полным подносом в руках, так и не донеся до нужного стола харчи с напитками.
И это точно были милостивицы. Их наряды и драгоценности отличались неуемной яркостью, шеи были открыты, а покрывала на головах настолько тонки, что под ними определенно просвечивал цвет волос.
Две женщины, вошедшие первыми и сразу притянувшие к себе все мужские взгляды, сами глаз так и не подняли. Но вот та, которая шла последней, откинула полы синего покрывала назад, выставив тем самым на всеобщее обозрение ниспадающие витые пряди, вздернула подбородок и одарила… всех сразу… мерцающим, сапфировым взором.
По залу пронеслось единое, захлебнувшееся «А-ах!», правда, разбавленное парой непристойностей, произнесенных придавленным шепотом.
Паленый тоже, кажется, что-то попытался такое выдать, но судорожно дернувшийся кадык звук ему выпустить не позволил.
У меня же в голове вообще все смешалось — эта милостивица была так прекрасна… почти, как Спес! Но, в отличие от Благодатной Матери, она-то находилась здесь и сейчас — живая и я точно знал откуда-то, теплая и нежная на ощупь.
Женщины тем временем прошли к угловому столу и в результате разместились совсем недалеко от нас. Я перевел дыхание и продолжил разглядывание, поскольку теперь заняться чем-то другим, даже выбора у меня не было.
Первая из милостивиц цветом волос напомнила мне Яна, пока он не обстригся на лысо конечно, то есть, ее светлые, чуть вьющиеся пряди, имели золотистый оттенок. Лицо оказалось тонким в чертах, с легким, едва заметным румянцем и нежно розовый наряд, расшитый камушками того же тона, подчеркивал хрупкость ее образа.
Вторая была темнокожей, и свои черные волосы женщина заплетала в косу. Та, толстой змеей, упала рядом с ней на сидение и свернулась кольцами, заставив меня задуматься о ее нереальной длине. Платье и покрывало этой милостивицы были в притушено-красных тонах, а вот самоцветы алели ярко и броско. Из-под покрывала, когда она склонила голову, свесились тяжелые серьги, на пальцах и запястьях красовались кольца и браслеты с рубинами, и даже в косе посверкивали нити с красными камнями.
Но это так, заметилось мельком, мой взгляд, как, похоже, и всех в зале, в большей мере влекла к себе синеглазая женщина. И она оправдала ожидания. Ни на кого больше не глядя, будто и не было рядом пялищейся на нее толпы мужиков, спокойно оправив платье она уселась на своем месте, откинула огненный локон за спину и принялась снимать то покрывало, что прятало ее шею.
