Генри на всех ходу проносится мимо, и игла выворачивается у меня в руке. Тот тормозит и опять орет на меня:

— Чего ты так дергаешься? Щас вену себе разворотишь, и еще с ней тут застрянешь! Вон дверь приемной, заходи уже и сам с сержантом объясняйся!

Срываюсь с места, медбрат, продолжая недовольно пыхтеть, за мной. Заносимся в приемную, и я с порога докладываю по форме — как положено:

— Рекрут, Зак Два Восемь, прибыл!

Из-за спины мямлит Генри:

— Вот, сержант, привел…

Он таращится на отца одновременно и восторженно, и с опаской, но и с неизменным уважением. Ну, так оно и правильно — на командиров все гражданские члены экипажа так и смотрят всегда.

А отец у меня — настоящий сержант хранов! Высокий, плечи и руки бугрятся мышцами так, что даже под форменным броневым комбезом видно, что они немаленькие. Лицо у него жесткое — строгое, а стрижка короткая неимоверно — чтоб, значит, ничего не мешало под закрытым шлемом, если вдруг придется его быстро одевать.

Хотя, конечно, здесь, в самой глубине охраняемых территорий Корабля, отец и без шлема, и без тяжелого оружия ходит. Вон, только игольники в портупее на бедрах видны.

На мой доклад он отстраненно кивает и спокойно ждет, пока Генри усадит меня, пристроит рядом капельницу, а потом и выйдет за дверь.

Но стоит тому прикрыть за собой створку, как выражение его лица меняется, и я понимаю, как отец расстроен.

— Что-то случилось?! — не выдерживаю я.

— Случилось сын… — говорит он и замолкает.

Я хочу его поторопить, но от понимания, что произошло что-то совсем нехорошее, слова застревают в горле. И я тоже сижу и молчу — жду, когда он сам что-то мне скажет.

— Так, ты в курсе вообще, что из тех выпускников, что прошли в финал, себе в команды набирают рекрутов еще искатели и охотники?

— Да, в курсе. Но их же мало, и это случается редко, — киваю я заторможено, потому как уже начинаю понимать, что все-таки произошло.

Дело в том, что когда-то наш Корабль был гораздо больше, чем сейчас. Да что говорить, он был огромен! Да и экипаж тогда по численности превосходил сегодняшний, как минимум раз в десять.

И вот, большая часть территории Корабля, что когда-то была заселена или использовалась под хозяйственные нужды того, по сравнению с нынешним, многочисленного населения, сейчас пустовала.

Пустовала от человека, но не от всякой живности, и охотники, понятное дело, охотились на нее, разнообразя "диким мясцом" рацион экипажа.

Нет, мы-то, в интернате, ели то, что поставляли с ферм и плантаций. А вот в рубке, да и в частных жрательных заведениях нижней палубы для тех, кто имел возможность себе это позволить, всякие необычные вкусности были в ходу.

Искатели же охотились на другие ценности — артефакты праотцов. Зачем? Я не знаю. Но, возможно, скоро мне придется это узнать…

Что отец, грустно глядя на меня, и подтвердил:

— Вот, в этом году, оказывается, они тоже подали заявки. Не охотники, у тех пока полный комплект, а вот у искателей по командам убыль по личному составу пошла.

— Убыль, это значит… — начал спрашивать я, но договорить так и не смог.

Многого мы, мальчишки из интерната, о работе охотников и искателей не знали. Но вот то, что парни в тех командах, с учетом общей их малочисленности, гибнут даже чаще, чем в звене хранов, под ответственностью которого Последний предел, это известно в экипаже всем и каждому.

— Да, погибли… — опять подтвердил отец сквозь зубы. — В запросе их сержант указал тебя, Пита Четыре Один и еще одного парня из четвертой каюты.

— А почему мы?

— Ваши команды были самыми большими в финале…

«Да, точно…»

— Вот, из них и было предложено выбрать. А у искателей и охотников приоритет в этом деле перед хранами. По этой же причине мне было отказано и в протесте, который я подал, — печально сказал отец.

А я вообще сидел, пришибленный этой новостью. Все мои мечты, всё, к чему я стремился столько лет, рухнуло в одночасье.

А от того, что отец не пытался меня успокаивать и говорить, что еще ничего не закончено, и можно будет что-то изменить… мне и вовсе было страшно.

Нет, нужно понимать, что в хранах я тоже не искал легкой жизни, тем более, стремясь в звено отца, под ответственностью которого были фермы и плантации северного сектора. Там и набеги диких откастов случались, и прорывы голодной живности происходили, да и температура, выдерживаемая на некоторых плантациях, держалась настолько высокой, что человеку непривычному там было невмоготу.

Но идти в искатели было еще страшней — уж слишком много всяких жутких историй про их вылазки слышали мы на Торговой площади.

Но, не сидеть же и дальше так, в тишине, обреченно на пару поникнув головами. Тут я вспомнил, что есть еще один человек, для которого это известие может даться куда, как тяжелей, чем нам с отцом.

— Мама уже знает? — спросил я.

Мама… она такая. Нежная, теплая, ласковая, но очень хрупкая! Я как вспомню ее мягкие губы, одно касание которых выбивает из меня слезу, тонкие руки, что даже в детстве сжимали меня настолько легко, что мне всегда было этого мало, ее спину, которую даже мелкий я, мог обхватить запросто, вот только боялся, что своими ладонями сделаю ей больно.

Я вообще, не понимал, почему именно этим слабым созданиям доверено такое ответственное дело, как приводить в экипаж новых его членов!

С мамой я виделся всего пять раз в своей жизни, и первый случился, когда мне было лет семь.

Отца я знал к тому моменту уже с год. Хотя к осознанию, что у меня какая-то особая связь с этим великолепным храном, на которого мы с мальчишками всегда заглядывались, открыв рот и затаив дыхание, тогда только пришел. Но вот, что нашу «особую связь» следует держать в секрете ото всех, отец в меня как раз успел вбить уже неслабо.

Ну, а уверившись, что малыш, являвшийся его старшим сыном, действительно ценит имеющиеся отношения, он познакомил меня и с мамой. Я, кстати, всегда, даже про себя, избегал называть ее матерью.

Они, Матери, великая ценность конечно, но и собственность всего экипажа, то есть Корабля в целом, а служат вообще Хранительнице Спес. А моя мама — только моя.

Хотя, со временем я узнал, что у меня есть еще и братья… ну, по мере появления их в рядах членов экипажа понятно. Но, как сказал отец, они тоже наша семья и я, как старший брат, наравне с ним, должен о них заботиться и оберегать. Тем более что он с нами часто видеться не может, а вот в интернате мы, в любом случае, все вместе однажды оказываемся.

А мама… о том первом разе я до сих пор без того, чтоб в груди все не сжималось от слез и нежности к этой женщине, вспомнить не могу.

Помню, что тогда, в семь лет, я только и понял, что именно эта Мать привела когда-то меня в экипаж. Ну, как каждого из нас, кто-то из них приводит…

Но вот когда эта женщина, закутанная в ткань с ног до головы, открыла лицо, и я увидел, что она плачет, вот именно тогда и почувствовал впервые то, сжимающее нутро чувство. А она — эта женщина, кинулась целовать меня — всего, где только могла достать: лицо, уши, голову прямо по волосам. А потом взяла мои ладони в свои и, перебирая пальцы, тоже принялась аккуратно прикасаться к каждому мягкими губами, приговаривая:

— Вырос-то как, Закушка… котик мой сладенький… ручки-то вон какие большие стали, скоро мои догонят… а я ж помню, Джон, — это она уже отцу говорила через плечо, — каким родила его маленьким, да и потом тоже помню… благо нянька Флоксия стара была и нам позволяла их нянчить… пока время следующего рожать не пришло! Сколько ему было?

— Да что считать?! — раздосадовано отвечал ей отец. — Два ему было, когда ты ро… привела в экипаж Сэма. Больше времени вам не дают! — на последней фразе голос отца из раздраженного стал по настоящему злым — таким, каким я не слышал у него, ни до той встречи, ни после.

И я, немного испугавшись, прижух в объятиях женщины — затих, хотя и понимал, что отцовская злость, в общем-то, ко мне отношения не имеет.