— Послушай, ты никуда не уйдешь. Как только твоя химиотерапия закончится, Филиппа будут гладить так часто, как он и вообразить себе не мог.

— Но если она не поможет, ты обещаешь мне, что будешь всегда заботиться о Филиппе? И когда ему будет грустно и одиноко будешь гладить его за меня?

— Обещаю.

Я моргаю, чтобы сдержать слезы, а Филипп спрыгивает с моих колен и неторопливо выходит из комнаты. Скользнув взглядом к гардеробной, я вижу лишь край задвинутой вглубь коробки. Часть меня хочет схватить бутылку виски и утонуть в этих воспоминаниях. Вытащить спрятанную в коробке книгу, и вернуть то забытое чувство, когда моя маленькая дочь лежала у меня в объятиях, а я ей читал.

Другая часть не понаслышке знает, как трудно после этого всплыть на поверхность, поэтому я встаю из-за стола и направляюсь в комнату отдыха.

Весь следующий час я занимаюсь на тренажерах, выкладываясь по полной, пока моя кожа не покрывается потом, а мышцы не горят от напряжения. Быстро приняв душ, я накладываю себе в тарелку картофельного супа с ветчиной, который днем принесла наша секретарша, Миссис Касл. Еда помогает мне привести в порядок мысли, выбраться из чёрной дыры, которая вот-вот меня поглотит.

Позже я целых полчаса лежу в постели, уставившись в потолок и пытаясь вспомнить хоть один период в своей жизни, когда мне не приходилось бы сталкиваться с чем-то таким, что шло вразрез с моей совестью. Когда я был ребенком, моя мать погибла в автокатастрофе, оставив меня на попечение тёти по отцовской линии, набожной католички, которая помогла мне пережить последующие дни, и заставила меня поверить, что я могу вести нормальную жизнь без моей мамы, не борясь с постоянным чувством вины. Повзрослев, я столкнулся с трудностями, связанными с тем, что мой отец являлся криминальным авторитетом Нью-Йорка, и меня воспитывал и готовил к жизни человек, который по определению не должен был этим заниматься. Тот же самый человек, который научил меня обманывать систему, отмывать деньги и приобретать куда больше врагов, чем друзей.

То, что случилось сегодня вечером, было еще одним испытанием. Еще одним ударом по моей совести, который я должен отложить до утра, когда могут проясниться ответы.

В наступившей тишине мои мысли возвращаются к женщине, которую сегодня стошнило в исповедальне. Какой она казалась встревоженной, а мой разум был так поглощен гневом и чувством вины, что едва мог сосредоточиться на нашем с ней разговоре. Я всегда умел откладывать на время свои проблемы и заниматься нуждами прихожан, но сегодня все обстояло иначе. Я мыслил не как рассудительный исповедник, а как человек, желающий защитить и наказать.

Бдительный пастырь, приглядывающий за паствой.

Она почувствовала, что что-то не так, прочла это в моих глазах. Я тоже видел, что ее что-то беспокоит, и мне хотелось бы все исправить и помочь ей.

К сожалению, я сомневаюсь, что теперь когда-нибудь снова ее увижу.

Сквозь прозрачные занавески струится солнечный свет, согревая мое лицо, побуждая меня открыть глаза, но я этого не делаю. Боль между ног — напоминание о том, что я не одна, и мне невыносимо видеть лежащего рядом Кэлвина. Поэтому я отталкиваюсь от края матраса и ковыляю в ванную, чувствуя внизу живота сильные пульсирующие спазмы.

На полу в ванной все еще лежат свидетельства его жестокости — выключенные из розетки щипцы для завивки с засохшими на них следами крови. У меня в голове проносятся воспоминания о том, как он заталкивал их в меня, заставляя смотреть на себя в зеркало. Наказание за то, что поставила его в дурацкое положение перед друзьями. Глаза щиплет от слёз при воспоминании о том, как он грозился их включить, предупреждал, что, если я когда-нибудь снова его унижу, он с удовольствием отплатит мне тем же.

Я быстро справляю нужду и, подтираясь, вижу на салфетке кровь, после чего дрожащими руками моюсь теплой мочалкой. Грудь разрывается от рыданий, но я подавляю их, скрипя зубами от злости. Я предпочитаю гнев. Он гораздо полезнее, чем слезы.

Стараясь не смотреть на растянувшегося у меня на кровати Кэлвина, я иду на кухню, где некогда чистый стол и кухонную стойку теперь украшают пивные бутылки, разбросанные карты и переполненные пепельницы. Потирая рукой лоб, я сдерживаю себя, чтобы не сорваться, и вытаскиваю из-под раковины скомканный пакет для продуктов. Под звон бьющихся друг о друга бутылок я убираю этот бардак, но доносящийся из соседней комнаты храп Кэлвина подтверждает, что он слишком пьян, чтобы это услышать. Я ставлю пакет с пустыми бутылками на стойку рядом с подставкой для ножей и вытаскиваю один из них из набора. Если верить рекламе, это самая острая в мире марка ножей. Думаю, поначалу он даже не почувствует, как лезвие погружается в его тело. Может, ощутит только легкое жжение и стекающую по коже теплую кровь.

Крепко обхватив рукоятку, я на цыпочках возвращаюсь в спальню и нависаю над ним.

При каждом вздохе его спина поднимается и опадает. Он спит, совершенно не подозревая о переполняющим меня желании вонзить лезвие прямо ему в позвоночник. Возможно, это тут же его обездвижит. Я как-то читала историю болезни одного человека, который получил ножевое ранение в шейный отдел позвоночника, и у него моментально наступил паралич. Если бы его ударили поточнее, это могло бы его убить.

Я впиваюсь глазами в изгиб шеи Кэлвина и, сильнее сжав нож, дохожу до того, что поднимаю его над головой, но тут вдруг замечаю движение.

Кэлвин фыркает, поворачивается ко мне лицом, и я, вздрогнув, прячу клинок за спину. Кэлвин приоткрывает веки, но, похоже, не замечает, что я стою рядом. Через секунду его глаза снова закрываются.

Я прерывисто выдыхаю и, не сводя с него глаз, снова пячусь в сторону кухни. У меня в голове крутится ураган мыслей, но ни одна из них не выражает никакого раскаяния за то, что я только что чуть его не убила. Вместо этого я стою, ошарашенная тем, как легко могла бы покончить с этим кошмаром, как быстро бы навсегда вычеркнула его из своей жизни. Как на самом деле тонка грань между нормальным человеком и хладнокровным убийцей. За эти доли секунды я потеряла бы все — любимую квартиру, работу, множество вещей, которые собирала годами, как мой заветный граммофон и целый гардероб винтажной одежды.

Все, кроме своего достоинства и самоуважения.

Своей свободы.

Насколько иной была бы сейчас моя жизнь, не заключи я много лет назад эту сделку?

Быстро взглянув на часы, я вижу, что уже час дня. Скоро в больнице начнется моя смена, и мой день, вне всякого сомнения, пролетит, как всегда. Только сегодня я гораздо опаснее, чем вчера.

Мои поиски безуспешны. Не то чтобы мне хотелось найти на Энджелс Пойнт труп ребенка, но если бы этот человек ее там закопал, то по меньшей мере, кто-нибудь об этом узнал. Во всяком случае, ее смерть не осталась бы совершенно незамеченной.

С первыми лучами солнца я отправился на утреннюю пробежку до изрисованной граффити обзорной площадки, с которой виден весь город. Не будь я всецело поглощен поисками останков маленькой девочки, то возможно полюбовался бы захватывающими дух видами, но вместо этого я покинул площадку, гадая, не померещилось ли мне вообще это все. Не был ли этот вошедший в исповедальню человек всего лишь призраком, посланным Богом за тем, чтобы испытать мою веру и преданность.

Утренняя месса, казалось, прошла на автомате, у меня в голове роились самые разные мысли, и пока я произносил свою проповедь о грехе, Божьей милости и сострадании, боялся случайно выболтать их всей пастве. Я решил пережить свой день, поработать у себя в приходе, а затем вечером, после своего собрания по безопасности на улице, возобновить поиски дочки Эймсов. В конце концов, Лию Эймс до сих пор не нашли. Уже одно это заинтриговало меня до такой степени, что мне приснилось, будто я отыскал ее кости и проснулся в холодном поту.