Обойдя у нее в палате разделительную занавеску, я резко останавливаюсь, и у меня замирает сердце.

На стуле рядом со спящей бабушкой сидит Кэлвин. Он улыбается и, прижав к губам палец, велит мне не шуметь.

Снова бросив взгляд на mamie, я пытаюсь уловить движение ее груди, чтобы убедиться, что она еще дышит, затем оглядываюсь по сторонам в поисках любых признаков того, что он как-то ей навредил.

— Что ты здесь делаешь? — сквозь зубы шепчу я, не сводя глаз с ее хрупкой, проглядывающейся из-под тонкого одеяла фигурки.

Встав со стула, он останавливается рядом со мной, и его близость вызывает у меня отвращение.

— Давай поговорим снаружи, любовь моя.

Напрягшись всем телом, я выхожу с ним из палаты, и он прижимает меня к стене, положив ладонь рядом с моей головой.

— Где ты была весь день? — глазами бездушного голубого оттенка он буравит меня насквозь, словно бросая мне вызов, рискну ли я солгать.

— В церкви.

Его глаза вспыхивают, как всегда, когда он сдерживает желание дать мне пощечину. Этот взгляд я видела чаще, чем готова признать.

— В церкви, — эхом отзывается он. — С каких это пор шлюхи ходят в церковь?

Окинув взглядом коридор, я вижу, что никто из занятого медицинского персонала, что суетится вокруг сестринского поста и входит и выходит из палат, никто из них не обращает на нас никакого внимания.

— Моя бабушка хочет покаяться в своих грехах. Я встречалась со священником.

— Какой он был? Молодой? Старый? — от пропитавшего его дыхание затхлого запаха жевательного табака, мне хочется дать ему отпор.

— Какое это имеет значение?

Расправив плечи, Кэлвин угрожающе сжимает руку в кулак.

— Этот чертов священник молодой или старый?

— Старый, — вру я. — Ему где-то за шестьдесят.

Усмехнувшись, он расслабляется и слегка наклоняет голову.

— Хорошо. Значит, у тебя не возникнет желания с ним трахаться?

— Я не собираюсь продолжать этот разговор. Только не здесь. Не сейчас.

Кэлвин проводит пальцем по моей щеке, и у меня внутри все сжимается от отвращения.

— Я оставил у тебя на пороге подарок на субботу. Хочу, чтобы ты надела его для меня.

— Ты... снова явился ко мне в квартиру?

— Только чтобы его оставить, детка, — его руки скользят к основанию моей шеи, и он выставляет всё так, будто мы какая-то нежно воркующая влюбленная парочка, а вовсе не психопат с его любимой игрушкой. — Не волнуйся, я туда не заходил.

— А сюда ты зачем пришел?

— Чтобы напомнить тебе, как при желании я легко могу до тебя добраться, — он прижимается губами к моему уху и понижает голос до шепота. — Как легко я сейчас мог бы задушить ее подушкой, пока она мирно спала. Не трахай мне мозги, Айви. Это я тебя трахаю, вот как это работает.

Сжав мне шею, он проводит языком по раковине моего уха, и меня снова накрывает волной тошноты.

— И мне нереально нравится тебя трахать.

От прилива адреналина меня бросает в дрожь. Я скольжу взглядом по суетящимся вокруг людям, которые понятия не имеют, что этот человек, этот ублюдочный кусок дерьма, только что угрожал мне и моей бабушке. К несчастью, если кто-нибудь из них соизволит вмешаться, то, скорее всего, очень об этом пожалеет, да и я тоже.

— Уже не терпится увидеть тебя в субботу, любовь моя. От одной этой мысли у меня напрягается член.

Он отталкивается от стены и шагает по коридору, а я стою перепуганная и готовая в любой момент блевануть.

Закрыв на минуту глаза, я делаю глубокий вдох и вспоминаю, что, как бы ни был опасен Кэлвин, я стала свидетелем того, как, возможно, столь же опасный человек так избавился от трупа, словно вышел выбросить мусор. Напоминание о том, что даже суперхищники могут стать добычей.

Поэтому я сделаю всё, чтобы отец Дэймон захотел меня больше всего на свете. Больше сна. Больше его несокрушимой морали и тщательно охраняемой добродетели.

Больше гнева, который неизбежно охватит его, когда он узнает, в чем я должна признаться.

Я вытираю полотенцем мокрые волосы, мои мышцы все еще горят после часовой тренировки в комнате отдыха. Даже последовавший за этим холодный душ не избавил меня от немыслимого спермотоксикоза, который мучил меня весь день после встречи с Айви. Слава небесам за альбу, иначе во время вечерней службы всему приходу пришлось бы натурально лицезреть грех во плоти. (Альба — длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских клириков, препоясанное верёвкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию — Прим. пер.)

За все мои годы работы священником сегодняшняя служба стала для меня, пожалуй, самой проблемной. На меня давила не только тяжесть осознания того, что я избавился от трупа на задворках этой самой церкви, где сейчас читаю проповедь о смертном грехе, но и самый мучительный за последние годы стояк.

Совсем как в те дни еще до Изабеллы, когда мы с Вэл закидывались экстази и на весь день запирались в спальне. Мы выходили из нее только чтобы поесть и воспользоваться ванной. Как бы я ни старался подавить эти воспоминания, мне не хватает запаха секса и благоговейного трепета, который я испытывал при виде ее прижимающегося ко мне обнаженного тела.

Только сегодня днем мне на ум пришло не лицо Вэл, а лицо Айви.

Мои яйца пронзает очередной приступ боли, и я хватаю себя через боксеры, отчаянно пытаясь облегчить нарастающую волну мучений.

Мне нужно отвлечься.

Включив телевизор, я замираю, поскольку в новостях показывают знакомый многоквартирный дом — тот самый, у которого пару дней назад я высадил Камилу. Одна из соседок заявляет в камеру, что необъяснимое возвращение девочки — это настоящее чудо. В следующем кадре на диване сидит ее мать, держа на руках вымытую и переодетую Камилу, говоря:

— Кто бы ни вернул ее домой, я хочу сказать этому человеку спасибо. Мне жаль, что Вы предпочли остаться анонимным, но я благодарна Вам за то, что Вы привезли ее домой.

Даже едва заметная улыбка на лице этой девочки вселяет в меня чувство, что все это того стоило. Камила сидит на руках у своей матери, и тяжкая мука из-за того, что я нарушил свой священный долг, почему-то кажется уже не такой изнурительной.

Я жду, скажут ли что-нибудь об убитом мною мужчине. Хотя не думаю, что новости о нем появятся так скоро. Фактически он отсутствовал не более сорока восьми часов, но тот, кто так или иначе попытается с ним связаться, об этом не узнает. Полагаю, заинтересовавшийся нескончаемым лаем сосед. Через пару дней мне придется туда вернуться, чтобы проверить собак и позаботиться, чтобы их кто-то покормил.

Убийство человека не должно вызывать такого ощущения, будто оказал миру большую услугу, и все же, именно это я и чувствую. Будто с этого мира свалилась огромная ноша. Тьма, питающая пристрастие к юным и невинным, теперь покоится под тяжелой бетонной крышкой, которая скроет вонь и разложение того, что от неё осталось.

От холодного дыхания воспоминаний по моему телу проносятся мурашки. Я оглядываюсь на гардеробную, где на верхней полке стоит коробка. Я долгие годы отказывался в нее заглядывать, но, возможно, неожиданно испытанное мною влечение вкупе с моим актом возмездия, это знак, что я начал исцеляться и двигаться дальше.

Я пробираюсь в гардеробную, и у меня внутри все сжимается, напоминая о том, что каждый предмет в этой коробке олицетворяет собой маленький кусочек моей боли, и всё это распотрошить, заново пережить эти воспоминания, будет все равно что сломать мне ребра и вырвать сердце.

Но десять лет — долгий срок, чтобы выносить такую неослабевающую боль. Вместо нескончаемой череды их безжизненных лиц, мне нужно услышать смех и вспомнить, каково это — любить кого-то больше самого себя. После того, как я спас маленькую девочку от непостижимых ужасов, мне нужно вспомнить, почему. Почему, даже ценой собственной души, мне было важно вытащить ее из клетки и вернуть матери.