— Что вспомнилось? — спросил Белокуров весело.

— Один наш вчерашний разговор, — ответил Тетерин. — Знаете, что мне сейчас пришло вдруг в голову?

— Что же?

— Что Сегеня никакого не существует, а я существую.

— А мы?

— Ну и вы все, разумеется.

— А отец-основатель и княгиня Жаворонкова?

— И они тоже. Хотя и их существование труднее всего проверить.

— Да, лучше бы их вовсе не было на свете. Хорошо, что мы удрали. Больше всего мне бы не хотелось ехать в одной машине с её высочеством.

— Да у>к, то, что случилось с нею в бане, не делает ей чести.

— А что с ней случилось? — заинтересовался Николай Прокофьич.

— А мне она понравилась, — пожал плечами Белокуров старший.

— Хочешь, мы тебя на ней женим? — засмеялся газетчик. — Она подыскивает замену князю, которого вот-вот должны укокошить рэкетиры.

— Не люблю, когда ты мелешь всякую чушь, — проворчал старик.

— Ну тебе же она понравилась, а вонь там, возможно, когда-нибудь рассосётся, хотя и вряд ли.

— Врряд ли, — сказал чудодейственный мальчик.

— Ты так полагаешь? — спросил его отец.

— Да, — не шутя отвечал сын.

— Так и будет вонять?

— Да.

— А у княжества жаворонков есть будущее?

— Нет.

— А наша мама перестанет дурить?

— Да.

— И мы опять будем жить все вместе?

— Да.

— Ну уж нет, мой дорогой! Америкашку я ей не прощу! Если б она хотя бы с дядей Вовочкой мне изменила, я б ещё, куда ни шло, простил.

— Каким ещё дядей Вовочкой? — удивился Николай Прокофьевич.

— Ну с этим, отцом-основателем, двойником моим. Я бы решил так, что ей захотелось покрутить любовь со мной, только безусым и худым, надоел ей, мол, усатый и толстый. А американец-то — до чего ж поганенький... Тьфу! Ты любишь американцев, сын?

— Нет.

— Будешь их лупешить, когда вырастешь?

— Да.

— Ты смотри, как он всё впопад отвечает, — рассмеялся Тетерин. — Может, в нём и впрямь четыре души? Сергей Борисыч, в вас четыре души?

— Да.

— Ерунда, а не да, — проворчал старший Белокуров. — Заладил, как референдум, — да, да, нет, да.

— Николай Прокофьич, — сказал Тетерин, — а как вам понравилась сцена в конюшне, когда полюбившаяся вам барыня распесочивала конюха?

— Не понравилась, — отвечал тот. — Хотя, наверное, он и впрямь провинился. Это не моё дело.

— Лучше я вас с моей мамой познакомлю. Моя Людмила Петровна тоже одинокая. Она у меня такая славная! И ещё не очень старая.

— Спасибо, я и не собираюсь жениться. Это Борька балаболит.

Справа в лобовом стекле садилось солнце, за которым гналось широкое одеяло туч. Вскоре стал накрапывать мелкобисерный дождик, редкие капли которого мгновенно слизывались со стекла встречным ветром. Чем дальше «мыльница» увозила их от княжества, тем легче становилось на душе у Тетерина и, похоже, у всех остальных, включая Серёжу, который вдруг запел:

— А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некуда нам огинуться назад.

Слух у него был идеальный, мелодию он вывел безукоризненно.

— Любимая песня Прокофьича, — сказал Белокуров. — А теперь они её вдвоём распевают. Эх ты, «некуда огинуться».

Они миновали Новгород. От Луги езды уже оставалось не так много. Ещё через пару часов доехали до указателя «с/х ДЕВЧАТА», за которым следовало повернуть на просёлочную дорогу и ехать ещё пять километров до села Закаты — конечного пункта их на сей раз короткого путешествия. Солнце, не успев докатиться до заката, попало в плен, и сразу стало серо кругом, дождь закапал сильнее, но на душе оставалось лёгкое чувство бегства и, главное, спасения.

На просёлочной дороге колдобины устроили «мыльнице» качку, будто среднебалльная буря лёгкому судёнышку, и бедного Серёжу укачало и вырвало, причём, что особенно умилило Тетерина, он в перерывах между рвотными спазмами говорил: «Постите... постите, постите...» Не то запамятовал, что в мире есть буква Р, не то просил, чтобы отныне во время постов ему не давали скоромного.

— Милый, бедный! Извиняется ещё! — переживал Николай Прокофьич.

Дальше пришлось ехать совсем медленно, почти со скоростью пешего человека. Часы показывали пятнадцать минут восьмого, когда впереди меж ветвей возник силуэт высокого храма, похожего издали на готовый к запуску космический корабль. А когда выехали из лесу, храм вырос перед глазами во всей своей красе — белый, кое-где подржавившийся облупившейся штукатуркой, обнажившей кирпичную кладку.

— Пап, смотри, хррам! — воскликнул Серёжа, вновь обретя владение раскатистой буквой.

На крыльце одного из домов появилась пожилая женщина, и Тетерин поспешил подъехать к калитке этого дома. Белокуров выглянул и громко спросил:

— Здравствуйте! Скажите, отец Николай здесь?

— Вы к отцу Николаю? — обрадовалась женщина. — Здесь, здесь! — Она сошла с крыльца и продолжала говорить, приближаясь: — Только он в бане сейчас, допаривается. Скоро уж выйдет.

— Я же говорил, что перед Пасхой положено в бане париться, — сказал Тетерин, радуясь, что был прав, и что батюшки тоже парятся, и что они приехали сюда, и что Серёжа стал понемногу розоветь, а до того был синегубый.

— А молодой Василий приехал? — спросил Белокуров.

— Приехал, — отвечала женщина. — Он тоже парится сейчас, и Вячеслав, и Лёшка. А вы приехали Пасху встречать или уедете?

— Нет, приехали Пасху встречать.

— Какое счастье! Отец Николай неспроста молился, чтобы ещё людей послал Боженька. Услышаны его молитвы. А я — жена отца Николая, Наталья Константиновна. Да, и Васина жена приехала.

Тут Тетерин не мог не заметить, как побледнели губы на сей раз у среднего Белокурова. Он ещё больше обмяк, когда на крыльце показалась женщина лет тридцати.

— Где машину поставим? — спросил Тетерин.

Белокуров молчал.

— Где можно машину поставить, Наталья Константиновна? — задал тот же вопрос Сергей Михайлович.

— Вон к тому дому. Он у нас гостевой. Вас сколько? Трое? С малышом четверо? В гостевом два места ещё свободные есть, а малыша с кем-то из вас — в наш дом, наш дом теплее.

Тетерин повёл машину к гостевому дому, поглядывая на Белокурова. Что это с ним? Тут явно было что-то нечисто. Остановились, стали вылезать из машины, а он сидит. Наконец последним выбрался. Жена священника шла к ним с ключом от дома, повела в дом, стала показывать, какое где есть свободное койко-место.

— Я гляжу, недавно вы этот домик срубили, — заметил Тетерин.

— В конце прошлого года, — ответила женщина. — Располагайтесь, кто где хочет, молодые, а вы... не знаю, как звать вас...

— Николай Прокофьевич.

— А вы, Николай Прокофьевич, с мальчиком — в нашу избу. Ой! — Она вдруг схватилась за сердце, побледнела и присела на край одной из кроватей. — Что ж я, дура, не спросила-то у вас! Ребят, вы мне только честно скажите, вы не бандиты, не грабительщики?

— Нет, — рассмеялся Тетерин. — А что, разве похожи?

— Не обижайтесь, — взмолилась Наталья Константиновна. — Я потому спрашиваю, что у нас-то тут вчера что было! Напали на нас окаянные, в масках. У одного маска — Ельцин, у другого — Клинтон. Отцу Николаю голову пистолетом разбили, Васе — тоже. Привязали нас всех к кроватям, искали одну-единственную икону, а ему её один благодетель подарил. Стариннейшая икона, называется Чёрный Дионисий. Из школы знаменитого иконописца Дионисия. Нашли и только её забрали. А потом свечка упала, газета вспыхнула да пламя на тюлю перекинулось. Едва не погорели мы, кабы житель наш, Алексей, не вернулся вовремя с прогулки. Я со вчерашнего и боюсь всех, а всё равно доверчивая. А вы кто будете-то, добры люди?

— Мы из газеты, — сказал Белокуров. Губы у него уже не были такими бледными. — Я — главный редактор. Николай Прокофьевич — мой отчим, Серёжа — сын, а это — мой сотрудник, Сергей Михайлович, палеоантрополог. Будем о вашем отце Николае очерк делать. И с Чижовым я знаком, он-то меня и вывел на батюшку, схему дал, как доехать. Скажите, Наталья Константиновна, у Васи с женой никакого арабо-израильского конфликта не было?