— Да ну вас! — продолжал похохатывать Белокуров. — Судя по всему, он не такое удолбище, как тот, у которого Чикатилло. Милый человек, только еретик. Не вижу ничего уж слишком плохого в солнцепоклонстве, хотя и понимаю, как бы сейчас возмутился какой-нибудь истинно православный человек при виде этой утрени.

— Мерзость, — поморщился Тетерин. — Самые страшные ереси — те, которые выглядят не так уж страшно. И это говорю вам я, человек, который в церковь ходил раза три за всю свою жизнь, да и то просто так, без истинной надобности. Может быть, позавчера, поприсутствуй я при подобном солнцепоклонстве, я бы не возмущался и тоже согласился, что всё это довольно мило и имеет право на существование. Но после общества сознания Ч...

— Понимаю, — нахмурился Белокуров.

— До чего же спать хочется, — вздохнул Тетерин, понимая, что им всё же придётся провести тут некоторое время, поспать.

Вскоре появился отец-основатель. Не голый — на нём был всё тот же балахон, но волосы оказались мокрые, и он вытирал их капюшоном.

— Ну что же вы? — спросил он. — Постеснялись?

Он убегал. Убегал от Марины. Сам удивлялся тому, как это он мог затеять женитьбу с ней. Теперь он отчётливо осознавал, что нисколько не любит её, потому что любит только Катю. Мало того, хуже того — он осознавал, что княжество и жаворонки есть полный бред. Всё получилось не так, как замышлялось ему, и он видел, что поздно что-либо исправлять. Напрасно он соблазнился деньгами Катиного мужа, напрасно с такой легкомысленностью согласился строить царство жаворонков подле пещеры с ублиеткой. Ночное зловонное извержение — лишнее тому доказательство. Следовало ограничиться бедной колонией, а не зариться на проекты дворцов и замков. Он сердился и раздражался всё больше, да к тому же обе предыдущие ночи скверно спал. Можно сказать, почти не спал вовсе. И потому всё теперь казалось полным бредом. Да и разве не бред, что один из приехавших сегодня под утро гостей как две капли воды похож на него? Только полнотелый и усатый. И разве не бред, что Катя сказала ему только что, совершая вместе с ним обряд утреннего омовения: «Теперь хочу тебя того — усатого»? И смеялась так, как смеётся, затевая очередной взбалмошный проступок. Теперь, приближаясь к гостям, Владимир Георгиевич с ненавистью рассматривал своего толстого и усатого двойника, понимая, что Катя во что бы то ни стало охмурит этого с виду добродушного малого.

— Ну что же вы? — спросил он. — Постеснялись?

— Да как-то, с первого разу... — пробормотал в ответ двойник.

— Вот оно, вот оно, вот оно! — заворчал, еле сдерживая злобу, Ревякин. — Ханжество-то человеческое. Раздеться целомудренно, являя себя солнышку, стесняемся. А втайне, совершая какой-нибудь блуд, не стесняемся обнажаться. А бог-то всё равно нас видит, наготу нашу, и ту, и эту. Бог-солнце в наготе к нам приходит, в священной наготе. А когда мы в грешной наготе тайнодействуем, он не приходит, но видит нас.

— Аминь, — шутливым тоном произнёс двойник, видимо, пытаясь сменить пластинку.

— Ну ладно, — вздохнул отец-основатель. — Что-то я накинулся на вас с нравоучениями с утра пораньше. Пойдёмте, я покажу вам наши достижения народного хозяйства. На чём я остановился, когда мы прервали беседу?

— На том, что России нужно жить по солнцу, — подсказал второй гость, имя которого, как и имя двойника, почему-то выпало из памяти Владимира Георгиевича, подпорченной бессонными ночами. Он помнил только, что тот, который двойник, работает редактором газеты, а его спутник — специалист по раскопкам.

— Именно по солнцу, друзья мои, именно по солнцу, — сказал Ревякин и умолк, чувствуя, как эта жизнь по солнцу уже в печёнках у него сидит.

— Хм... — кашлянул редактор-двойник. — Послушайте, дружище, а ведь вы и впрямь на удивление похожи на меня, а я — на вас. Мы могли бы вместе рекламировать какое-нибудь средство для похудения. Я бы говорил, что я — это я до того, как стал пользоваться средством, а вы бы уверяли дураков, что вы — это я после.

Специалист по раскопкам рассмеялся. Отец-основатель тоже сделал вид, что ему очень смешно. Он стал собираться с мыслями, что делать и что говорить дальше, но ему не дали. Внезапно прямо перед ним выросло свирепое бородатое лицо, оснащённое стальными и страшными глазами и ощеренным ртом, в котором отсутствовало несколько зубов. Не успел Владимир Георгиевич припомнить, как зовут этого бывшего жаворонка, сбежавшего год назад, а на него уже обрушилось гневное:

— Опомнись, покайся, нечестивый изверг Максенций! Доколе будешь улещать невинные души своею поганой ересью? Окстись, нечестивый лжеучитель! Дождёшься такого затмения солнца, что сера с небес просыплется и огонь, аки на Содом и Гоморру. Вот оно, смердящее изгноение твоей лжеверы! — Бывший жаворонок указал рукой в сторону основания замка, затопленного извержениями ублиетки. — А коли не прекратишь бесстыдных своих радений, то и вся местность разверзнется, ад и сера поглотят тебя и твоих присных!

— Слава! — позвали бывшего жаворонка приближающиеся к месту обличения скорняки Андрей и Гена. Тотчас Владимир Георгиевич вспомнил, что и этот Слава тоже работал у них в княжестве, плитку клал, цементировал, только рано вставать ему тяжело было.

— Погодите вы! — огрызнулся на скорняков обличитель ревякинской ереси. — Опомнись, говорю тебе, Максенций! — вновь обратился он к отцу-основателю, который никак не мог смекнуть, почему он именует его этим странным именем. — Покайся, лжемессия, покайся!..

— Слав! — с надрывом воскликнул скорняк Андрей, подойдя и схватив обличителя за локоть. — Ну ты что! Кто тебя просит? Уходил же, так уходи! Отец-основатель, простите его! Он у нас ночевал сегодня, и сейчас уходит.

— Пусти меня! — вырвался бывший жаворонок. — Изыди, сатана!

Тут он размашисто осенил отца основателя крестным знамением, потом громко плюнул Владимиру Георгиевичу под ноги и зашагал прочь.

— Простите, отец-основатель, — сказал Андрей и вдвоём с Геной направился в другую сторону.

На душе у Ревякина было погано. Надо же — ещё и при этих нежданных гостях!

— Не обращайте внимания, — пробормотал он. — Это такой гусьлапчик, что не приведи Бог.

— А почему он вас называл Максенцием? — спросил специалист по раскопкам.

— А пёс его знает! — пожал плечами Владимир Георгиевич.

— Вероятно, был такой ересиарх, хотя я впервые слышу это имя, — поразмыслил редактор газеты.

— Он когда-то слыл у нас хорошим работником, — сказал Ревякин, оправдываясь. — Но, как сейчас говорят, он по жизни с прибабахом. В своё время пил беспродеру, потом ему стали черти мерещиться, он от них побежал да попал прямо в лапы Аум Синрикё.

— Ничего себе! — подивился редактор. — Интересно было бы с ним побеседовать.

— Ничего интересного, уверяю вас, — возразил отец-основатель. — Дурак несусветный. Потом трагедия в токийском метро, он струхнул да, должно быть, прибегнул к органам и всех асахаров своих предал. А куда-то дальше надо? Год болтался ещё в какой-то секте, покуда не пришёл к нам, в жаворонки. Небось ещё сведения в ФСБ поставлял. Потом и у нас ему надоело, ушёл и теперь, видимо, предался самому осатанелому православию.

— Осатанелому? Хм! — хмыкнул редактор.

— Ну, озверелому, — поправился Ревякин, и тоже неловко.

— Извините, отец-основатель, — сказал специалист по раскопкам. — Нельзя ли нам теперь пойти поспать? Валимся с ног, ночь не спали. В глазах всё плывёт.

— Я тоже в таком состоянии, — признался Ревякин и повёл гостей во дворец. — Поспим часиков пять, а потом я вам всё-всё покажу. Уверяю, вам не захочется покидать княжество. У нас так хорошо, как нигде в России!