— Мы, кажется, ругаемся? — спросил Владимир Георгиевич.

— Вроде того. Прости, что я сдуру затеяла. Почему ты сбросил скорость? Боишься погибнуть, так никого и не оплодотворив?

— Нет, не хочется гибнуть, ругаясь с тобой. После того что случилось на обочине, какая была бы радость разбиться всмятку, чтобы наши с тобой оторванные руки и ноги перемешались. А теперь ты ещё, поди, укусишь меня при последнем издыхании.

— Как вы разговариваете с княгиней, отец основатель!

— А вы, ваше высочество, полагаете, что князья стоят выше отцов основателей? Ошибаетесь! Не было бы меня, не было бы и княжества, вы бы с его высочеством не были бы никакими высочествами, оставаясь простыми новыми русскими. Прелестно! И катались бы вы банально по Кипрам и Таиландам, профукивали денежки на смех аборигенам, тоска!

— Прости, дорогой. Не сердитесь, отец основатель, я больше не буду. Я люблю вас.

— То-то же! Прибавлю скорость.

И всё-таки они не разбились насмерть, и не успели к рассвету добраться до княжества. Когда свернули с шоссе на просёлочную дорогу, гнать стало невозможно — и впрямь глупо перевернуться на просёлочной и сломать руку или ногу.

Выехав из лесу на широкое поле, лежащее к югу от княжества, увидели первые лучи солнца, выпрыгнувшие с востока за холмами на правом берегу озера Волчица. Под голубым куполом неба разворачивалась дивная панорама строящегося государства, а на Ярилиной горке собрались все его подданные, чтобы поклониться явлению солнца, и некоторые, уже воздав молитвы, спускались к озеру — совершить священное утреннее омовение.

Он проснулся с первыми лучами рассвета и с удовольствием обнаружил себя в поезде в облике Василия Васильевича Чижова, ибо пять минут назад ему снилось, будто к нему пришёл алкаш-сосед по лестничной площадке Андрюха со словами: «Я должен сделать вам весьма важное заявление. Это я убил президента Кеннеди». Там, во сне, Василий с ужасом осознавал, что он уже не Чижов, а Чарли Роуз, следователь по делам убийств города Далласа, штат Техас. И теперь какое же это было счастье видеть, что Даллас остался позади, во сне, и он опять Василий, и едет в село Закаты, к батюшке, протоиерею Николаю, встречать Пасху.

Он принялся гадать, почему могла присниться такая дрянь под утро Великой Пятницы, после вчерашнего замечательного вечера. Должно быть, потому, что, встречая Андрюху в подъезде вдрызг пьяным, Василий всякий раз думал о нём отрицательно, как о безнадёжно пропащем. Гордыня ты, гордыня! Вот этак накажет Господь за гордыню, и впрямь очнёшься в одно прекрасное утро несчастным америкашкой в штате Техас.

Вспомнилось, как вчера Белокуров рассказывал про писателя Коняева, у которого было два соседа по лестничной площадке; один всю жизнь пил, другой — богатства копил; у одного, кроме раскладушки, в доме ничего, хоть пустой бутылкой покати, у другого — ультрасовременная техника, мебель, всё такое прочее; и вот однажды того, который копил, подчистую обворовали, всё из квартиры вытащили, он стоит на лестничной площадке, нервно курит, а этот, который пил, поднимается по лестнице и говорит: «Вот видишь? А водочка-то — во мне!»

— Да, — усмехнулся Василий, глядя в окно поезда на скачущий справа по верхушкам деревьев рассвет, — а водочка-то — во мне!

Он стал думать, какой в этом заключён глубочайший смысл. Накопление овеществлённого и неовеществлённого. Только вместо водки должно стоять нечто высшее. Вчера вот он водку не пил, хотя до смерти хотелось выпить в честь такого редкого гостя. Бог ты мой, он вчера познакомился с самим Белокуровым! И всё же хорошо, что не пил. Сейчас бы мучился от похмелья, которое по-турецки называется мухмурлук, как сообщил вчера Белокуров. «Господи! Благодарю Тебя, что не попустил мне нарушить пост!»

И почему это современные писатели, если описывают поезд, то он у них всегда замусоренный, с непроглядными тусклыми окнами, с загаженными туалетами, вонючий? Вот сейчас едет Василий Чижов из Москвы в Псков — поезд новенький, всё сверкает, пол чистый, пахнет уютно, стёкла сияют, в них рассвет блестит. И всё потому, что он вчера сдержался и не пил, не оскоромился.

Василий Васильевич расплылся в улыбке, вспоминая вчерашние разговоры с Белокуровым. Неужели они теперь станут друзьями? Даже и не верится. Уходя, Белокуров сказал, что ему необычайно понравилось у них в гостях и он теперь будет часто приходить. Но если он только вздумает ухлёстывать за Эллой... Дуэль! Дуэлла! Василий согрелся воспоминанием о своей единственной в жизни дуэли. Это была прекрасная дуэль! И она происходила на следующий день после того, как он очутился у Лады.

Это были самые лучшие воспоминания в жизни Чижова. Пять лет назад она впервые появилась в Коломенском, ведя экскурсию — туристов из Франции, щебеча на своём птичьем галльском наречии; он влюбился в неё и сразу забыл, но когда она через какое-то время привела ещё одну экскурсию, вспомнил и влюбился повторно. Он даже осмелился подойти, заговорить, привлечь внимание к своей необыкновенно образованной персоне и подарить исторический журнал, в котором только что вышла его первая статья — о соколиных охотах при царе Михаиле Фёдоровиче. В третий раз он пригласил её в Консерваторию слушать Пятую симфонию Малера, и она не отказалась, пришла, и он провожал её до дома. Через неделю он повёл Элладу Юрьевну в Дом учёных, где он делал короткое десятиминутное сообщение на конференции «Современное прочтение Карамзина», посвящённой двухсотдвадцатипятилетию со дня рождения великого историка. После конференции пили за Карамзина и против, дело происходило там же, в Доме учёных, в ресторане. Талантливый, но спивающийся медиевист Доброходов, до недавнего времени — пока не начал спиваться — слывший за донжуана, недвусмысленно заглядывался на девушку своего приятеля Чижова и даже тайком полюбопытствовал у Василия:

— У вас уже всё схвачено или только на этапе накопления объективных условий и предпосылок?

— У нас с ней уже сложился общинный строй, — ответил Чижов. — А если ты не перестанешь мозолить её взглядом, сложатся предпосылки дать тебе в челюсть.

Доброходов осознал сказанное Василием, и взгляды, бросаемые им в сторону Эллады, утратили соблазняющую окраску. Лада, почувствовав это, стала раскованнее и даже предложила тост за Бомарше, потому что, как оказалось, если перевести на французский язык фамилию Доброходова, то как раз получится — Бомарше.

— Забавно! — восклицал Доброходов. — А я никогда об этом не задумывался.

Потом, опьянев, он склонился к Чижову и прошептал:

— Вон, видишь, за тем столиком умопомрачительная брюнетка? Не мог бы ты подойти к ней и сказать, что один весьма перспективный специалист по Средневековью не прочь был бы с ней познакомиться?

— А ты что, сам не можешь?

— Должен же я как-то разнообразить способы знакомств!

— Ладно, фиг с тобой!

И Василий отправился за один из соседних столиков, подсел к намеченной жертве новоявленного Бомарше и произнёс:

— Вы так прекрасны, что мой друг, знающий многочисленные тайны мрачного Средневековья, влюбился в вас, как последний трубадур. Он послал меня спросить у вас: может ли он рассчитывать на вашу благосклонность?

— Все вопросы к моему мужу, — ответила брюнетка. — Вот он сидит напротив вас.

— Да, муж — это я, — заявил о себе приятного вида молодой человек. — Спросите у последнего трубадура, какой вид оружия он предпочитает и где мы можем завтра с ним драться.

Вернувшись к Доброходову, Чижов спросил:

— Какой вид оружия ты предпочитаешь, чтобы завтра драться на дуэли с её мужем?

— На дуэли? — сверкнул глазами спец по Средневековью. — Сколько угодно. На эспадронах!

— А где?