— Он не просто делец.

— Прости, я не так выразился. К тому же о своём князе.

— Когда ты согласился с моим предложением принять от него деньги на княжество, я сразу поняла: ты меня окончательно разлюбил. Иначе бы ты ни за что не согласился. Ну, что молчишь? Не любишь меня больше нисколько? Ладно, можешь не отвечать. И, кстати, напрасно ты жалеешь свою Ирочку. У неё свой бизнес, хороший дом, куча денег, живёт себе припеваючи. Тут её недавно по телевизору показывали, она нас жить учила. Красивая, я согласна. Но я, однако, всех милее, всех румяней и белее. Ну хоть с этим-то согласись!

— Согласен.

— Ну а как ты расстался с нею? Как ты решился-то? Ведь ты никого не в состоянии сам бросить. Надо, чтоб тебя бросили.

— Ты права. Это произошло совершенно случайно. Однажды утром она особенно зло отвечала на мои попытки разбудить её, отстаивая своё священное право совы спать до полудня. Она огрызнулась и уснула с таким озлобленным лицом, что я долго глядел на это страшное злое лицо и ловил себя на мысли, что готов сейчас задушить собственную жену, которую когда-то так любил. Я спохватился и понял: это конец! Тихонечко собрался, взял самые необходимые вещи, деньги — благо они случились тогда — и сбежал. Просто сбежал. Шёл и был уверен, что дойду до метро и возвращусь. Сел в метро и думал: доеду до Курского вокзала и помчусь назад. На Курском мне удалось взять билет на поезд в Крым, отправляющийся через десять минут. Я сел в купе и думал: сейчас встану и поеду домой. Потом поезд тронулся, и мне стало хорошо-хорошо. Боже мой, если б ты знала, Катенька, до чего же мне стало тогда хорошо! Я чуть с ума не сошёл от счастья. Это был самый лучший день в моей жизни. И, наверное, я тогда уже задумал создать колонию жаворонков. А может быть, ещё раньше, когда жил с Ириной и злился на неё за то, что она спит так подолгу. Мне, например, очень нравился анекдот про мужика, который думает о жене: «Эх, дурак я, дурак! Если б десять лет назад убил её, сейчас бы уже из тюрьмы вышел».

— Да, это хороший анекдот, — улыбнулась Катя. — Хорошо, что он нравится тебе не в применении ко мне. А ты, я гляжу, так разволновался, рассказывая про свою жизнь с Ириной, что и спать передумал. Волнуешься, когда вспоминаешь о ней?

— Волнуюсь, — признался Владимир Георгиевич. — Многое, правда, уже перекипело, но не всё. Её вечная ревность, её вечное недовольство мною так до сих пор и стоят комом в горле. Её скандальный голос так и звучит порой в ушах, хотя я уже давно его не слышал.

— Соскучился?

— Ага. Жалею, что на магнитофон не записал.

— Ладно, хватит об этом. Мне надоело про неё. Расскажи лучше что-нибудь про птиц. Когда мы с тобой жили, я часто сожалела, что я не птица. Давай про птиц!

— Про птиц? Пожалуйста. Тут я познакомился с одним оригинальнейшим человеком, творцом разных новых теорий. Например, теория похудения. Человека, желающего похудеть, раздевают догола, связывают по рукам и ногам и так оставляют на месяц в квартире одного. Он вынужден ползать на брюхе или неуклюже скакать на связанных ногах. Через месяц он превращается в змею. В иных случаях откроют дверь, а там никого — змея уползла в пустыню и там счастливо зажила.

— А при чём же тут птицы? Это же о змеях!

— В том-то и дело, что фамилия изобретателя такого метода похудения — Воробьёв.

Княгиня посмотрела на отца основателя особенным взглядом и тихо сказала:

— Ах, Воробьёв!.. Тогда понятно.

— Представляешь, он мне рассказывал, как одно время работал экстрасенсом. Дома у себя, бывало, соберёт в одной комнате человек десять и говорит им: «Сейчас я уйду в другую комнату и оттуда буду делать пассы, и каждый из вас потихоньку, не все сразу, начнёте ощущать, как из вас выходит всё дурное. Многих начнёт корёжить, некоторые по полу станут ползать, на стенку полезут. У меня один раз даже был случай, что человек в этих корчах до потолка по стене добрался. Но, предупреждаю, есть люди, неподвластные очищению, эти уже безнадёжны, они засорены так, что для них нужен чистильщик с Тибета. Этим у меня нечего делать». Скажет так и уйдёт в другую комнату, там сидит целый час, чаек попивает, книжечку почитывает, никаких пассов не делает. Через час придёт в ту, другую комнату, а там — один по полу ползает, другой на стену лезет, и всех корчи одолевают — очищаются, значит. Он руками помашет, они корчиться перестают и начинают восхищаться: «Ах, это было что-то небывалое! Ах, это так прекрасно! Ах, я чувствую, как из меня столько дурного повылезло!» И беспрекословно отстёгивают Воробьёву сколько он скажет. Да ещё потом на повторные сеансы очистки являются и верят, будто он их очищает.

Машина остановилась. Катя откинулась от руля и смотрела на Владимира Георгиевича тем особенным взглядом, который был ему так хорошо знаком.

— Смешно, правда? — промолвил Ревякин, понимая, что сейчас произойдёт.

— Да, смешно, — тихо прошептала Катя. — Необычайно смешно. Просто обхохочешься. Поцелуй меня.

Это не было приказом. Она умоляюще простонала свою просьбу. Внутри Владимира Георгиевича всё переполнилось, он обхватил ладонями лицо Кати и жадно припал губами к её горячему рту, одновременно нащупывая рычаг, с помощью которого откидывались спинки кресел автомобиля.

Потом они проснулись почти одновременно — от того, что на сиденьях машины вдвоём и обнявшись спать было всё-таки неудобно. Ревякин огляделся по сторонам и увидел, что ещё ночь, они в машине, стоящей на обочине шоссе. Часы показывали пять.

— Пожалуй, не успеем до рассвета приехать, — проворчала Катя, но проворчала счастливо.

— Успеем, — возразил Владимир Георгиевич. — Теперь я за руль сяду. Статистика дорожных происшествий показывает, что женщина, только что изменившая мужу...

— Ладно, ладно, садись, птичник!

Он сразу бросил джипу большую скорость. Джип, казалось, весьма был доволен этим, ибо доселе недоумевал, зачем понадобилось так долго стоять на обочине. Теперь он весело рычал, набирая и набирая ход.

— Ты решил разбиться? — сладко зевнула княгиня Жаворонкова. — Прекрасно тебя понимаю.

— Либо разобьёмся, либо поспеем к рассвету, — грозно ответил Ревякин. — И то и другое — хорошо.

— Всё же второе предпочтительнее. А то вдруг не погибнем, а только покалечимся?

— Нет уж, погибнем! Любишь гибнуть?

Когда миновали Дубну и Кимры, стало заметно светать. До рассвета оставалось полчаса, а до княжества километров восемьдесят. Хуже всего теперь было и не успеть, и не разбиться насмерть. Поглядев на Катю, он заметил, что вид у неё довольно обречённый. Она смекнула, что он и впрямь готов сейчас врезаться куда-нибудь.

— Прибавь ещё чуток скорости, а то не успеем, — смело сказала она, когда он уже ожидал, что она взмолится о пощаде. И он прибавил ещё. Никогда в жизни ему не доводилось гнать с такой скоростью. И вся его жизнь пролетала мимо него столь же стремительно. Вспомнив о том, что накануне смерти перед человеком проносится всё прожитое, Ревякин утвердился в мысли о гибели, которая должна вот-вот произойти.

— И всё-таки ты зря так грубо о своей Ирине, — ни с того ни с сего заговорила о второй жене его первая жена. — Я ходила на выставку её вышивок. Это что-то волшебное. У неё огромное будущее, и в нём нет для тебя места. Может, потому ты и злишься?

— Да я не злюсь, не злюсь... — пробормотал Владимир Георгиевич, которому сейчас никак не хотелось говорить об Ирине. — Просто она такой тип женщины... Ей нужно сидеть ночью за вышивкой и ждать либо мужа с войны, либо сына с попойки, либо жениха со сватовством, либо неведомо кого.

— Почему ты не скажешь: «Сына с войны, а мужа с попойки»? Разве она ждала тебя с войны, а не с попоек?

— Каждая моя попойка была как война... — смущённо пробормотал Ревякин. Княгиня уязвила отца основателя. — Знаешь, Катя, в Южной Америке есть такая птичка,' которая, когда самец оплодотворит её, гонится за ним и клюёт, что называется, в хвост и в гриву, а иногда и до смерти заклёвывает.

— Ты, Вова, ещё никого не оплодотворил, потому до сих пор ещё жив, не заклёван до смерти, — рассмеялась Катя довольно злобненько.