Автомобиль неумолимо приближался к его дому. Вновь перед глазами встала страшная картина — мёртвый отчим и плачущий около него Серёжа. «Ох, какой же я гад!» — хотелось прокричать Белокурову.

— Что стонешь? — спросил водитель.

Оказывается, он всё-таки стонал, купаясь в своих думах.

— Сердце пошаливает.

— С перепою?

— А что? Запах?

— Ещё какой. Хотя бывает и гораздо хуже.

Тут Белокурова ударило ещё более скверное предчувствие. Что, если он сейчас приедет, а там — Тамара? Она вполне могла уже возвратиться. О нет, только бы не сегодня, ну хотя бы не сейчас! Ему надо отдышаться, унять сердце, выболеть всё из души. Впервые в жизни он больше всего боялся встречи с собственной женой, с которой прожил четыре года.

Сердце и впрямь шалило. Не хватало ещё, чтоб вместо Прокофьича он сейчас окочурился.

Приехали. Может быть, вернуться? Ошалеть, вырвать из сердца заботы и — снова броситься в блаженные объятая! Но рука уже сама доставала из кармана деньги и протягивала их сколько договорились водителю, потом сама же открывала дверцу машины, и тело Белокурова само вылезало прочь от соблазнительного возвращения.

— К разврату — нет возврату, — молвил главный бестаарий, провожая взглядом машину и делая первый шаг к дому. Спасительно было думать обо всём происшедшем как о разврате, а не как о сильном любовном переживании. — Развратник, развратник, — шептал Белокуров, поднимаясь по лестнице. Но это слово падало в него, долетало до глубины и возвращалось оттуда: любовь! любовь! любовь!

И вот он уже стоит перед своей дверью. Что там? Господи, пусть всё будет в порядке! Я замолю грехи, я столько сделаю во имя Твоё, чтобы загладить грехи! Господи, пусть я войду, а там Прокофьич и Серёжа мирно спят!

Но тот Белокуров, который обзывал себя развратником и не признавал любви, спросил: «И что будет тогда? А я скажу тебе: если сейчас всё будет в порядке, то завтра утром ты сдержишь своё гнусное обещание и помчишься включать магнитофон, чтобы слушать «Утро» Грига в любезных объятиях любовницы».

— Будь что будет! — тихонько прорыдал Борис Игоревич и стал открывать дверь своей квартиры.

На какой-то миг ему представилось, будто он открывает другую дверь, будто он вбегает в комнату, срывает с себя одежды, распахивает одеяло и падает, в поцелуе ударяясь зубами об зубы, как это было сегодня днём.

Он чувствовал себя так, будто в нём поселился чужой.

В квартире стояла зловещая тишина, хотя он и сам не смог бы объяснить, что в ней такого зловещего. Тихо-тихо разделся, но не успел снять второй ботинок, как дверь комнаты Прокофьича распахнулась и отчим, слава Богу, живой и здоровый, предстал перед главным бестиарием. Только очень злой, алый от гнева.

— Что ты делаешь, сволочь! — начал Прокофьич уж чересчур резко. Видать, ему плохо было.

— Прости, отче, миленький, — пробормотал Белокуров.

Прокофьич возвратился в общую с Серёжей комнату. Белокуров пожал плечами, вздохнул. Так тебе и надо, да ещё и мало! Всё-таки прежде, чем пойти и пасть перед Прокофьичем на колени, он юркнул в ванную, быстро разделся, принял душ, одновременно чистя зубы. Всё это заняло не более десяти минут. Освежённый, хотя и одетый в старое, главный бестиарий, выйдя из ванной, решительно отправился к отчиму. Осторожно открыв дверь, Белокуров обомлел. Отчим сидел на кровати, низко склонив голову, и плакал. Серёжина кроватка была пуста. Самого сына нигде не было.

Молнией пронеслось: «В больнице!»

— А где Серёжа? — спросил пустынею рта.

Прокофьич молчал.

— Что случилось, Прокофьич? Где мой сын?

Отчим медленно поднял голову и с ненавистью, от которой всё внутри у Белокурова содрогнулось, посмотрел на своего пасынка.

— У тебя больше нет сына.

Тут главный бестиарий должен был лишиться чувств, и мы увиделись бы с Цим только через сколько-то глав, но он, как ни странно, выдержал удар, нанесённый ему ненавидящим Прокофьичем, и промолвил:

— Хорошо, я сволочь, но ты всё равно не мучай меня, Прокофьич, дорогой! Что значит «нет сына»?

— То и значит.

— Прокофьич!

— Не ори на меня, гад. Если я говорю, что у тебя нет больше сына, значит, у тебя его больше нет. Тамара забрала его.

Белокуров сел на пол. Отдышался. Серёжа жив. Правда, сообщение о том, что его забрала Тамара, тоже хоть и не матовое, но — шаховое.

— Как это она его забрала? Куда?

— Не хочу с тобой разговаривать. Иди протрезвей сначала. Разит, как от пьяной кобылы.

До открытия великой чакры оставалось всего ничего — каких-нибудь полчаса. Голова у Сергея Михайловича была восковая, слова звенели на её поверхности, как на тугом, готовом лопнуть арбузе. И всё его существо, как маковая коробочка маком, было переполнено бесчисленным Ч, которое роилось, вставало к горлу, опускалось к паху, томилось в сердце, жужжало в мозгах. И конечно, он нисколько теперь не сомневался в истинности религии Ч, в том, что он не Тетерин, а Чечерин и в том, что он — один из счастливейших в мире чеизбранников. Как Чаплин, Чапаев, Чейз...

Он сидел с бокалом густой чёрной жидкости, обладающей неизъяснимо прекрасным вкусом. Никогда доселе ему не доводилось пить столь изысканного вина, которое называлось «черри-Ч». От него не пьянелось, от него всё внутри распускалось и расцветалось. Рядом сидела Ева и тоже попивала черри-Ч в ожидании, когда начнётся самое интересное. Они встретились на том же месте, что и вчера, без десяти десять и вскоре оказались в обществе Ч, где вновь слушали завораживающую лекцию Чернолюбова. Промаявшись до вечера, так и не уснув, Сергей Михайлович к тому моменту, когда следовало ехать встречаться с Евдокией, почувствовал непреодолимый прилив какой-то чедушной тяги, его сильно повлекло, захотелось вновь увидеть и услышать Святослава Зиновьевича, и эта тяга была даже сильнее влечения к Евдокии. И когда они очутились тут, он с радостью пожал руку чернявенького Чернолюбова.

— Вот вы говорите Ч и X, да? — первым делом огорошил его Святослав Зиновьевич.

— Я говорю? — восхитился Сергей Михайлович. — Я только думал об этом сегодня, но никому не говорил.

— В том-то и дело, что между нами, мой дорогой, уже создана связь, — улыбнулся Чернолюбов. — Не удивляйтесь. И не пугайтесь, я вовсе не контролирую ваши мысли и поступки. Просто всё интересное, что связано с Ч и появляется в вас, тотчас передаётся мне. Так вот, уберите все гласные из фамилии Чехов. Что получится?

— Ч-х-в.

— А что такое ХВ? Это Христос воскрес. Вместе — Ч Христос воскрес. Вот какая фамилия была у Антона Павловича! Ну, усаживайтесь, я уже скоро буду выступать.

Потом, прочитав на сей раз короткую лекцию, поскольку новичков сегодня не было, ченосец показал несколько своих чфокусов. Одного из присутствующих он заставил читать наизусть стихи Чаадаева. Тот сначала сказал, что вообще первый раз в жизни слышит о Чаадаеве как о поэте, но потом вдруг схватился за голову и прочёл довольно длинное и скучное стихотворение о тайных судорогах земли. Разводя руками, он заявил по прочтении, что сам впервые слышал эти стихи, хоть и прочёл их наизусть. Потом Святослав Зиновьевич поднял с места вчерашнего американца, который вдруг принялся бойко говорить по-русски, хотя его спутница и переводчица тотчас стала в восторге уверять, что «мистер Браун не любил русского языка» и доселе даже не собирался учить его. Сегодня при мистере Брауне и его подруге был мальчик, совсем маленький, годиков трёх или даже двух с половиной, молчаливо и испуганно смотревший во все стороны, словно его украли. После мистера Брауна неожиданно настала очередь Сергея Михайловича.