— Нет, кажется, не рассказал, — пробормотал Белокуров, укладываясь в кровать в обнимку с пистолетом.

Да, он только собирался описать этот славный подвиг, когда рассказывал о своей жене, как она ездит по разным странам и сбывает дуракам инострашкам наших неисчерпаемых шагалов и малевичей, внушая беднягам, что сие есть истинное искусство, которому должно бережно храниться в лучших музеях и коллекциях Европы и Америки. Он любил хвастаться, что тем самым Тамара отвлекает внимание ненасытных от наших истинных ценностей, хотя в глубине души он не был точно уверен, где жена врёт, когда уверяет его в своём презрении к этой мазне или когда взахлёб расхваливает «современное искусство» кому надо.

Сейчас она была в Австрии. Третью неделю устраивала выставки и продажи картин некоего Ефима Ро, явного жулика и халтурщика, которого на самом деле звали Дмитрий Соскин.

— Тамара! — прошептал Белокуров. — Где ты? Прискачи и спаси меня! Я, кажется, действительно влюбился. Господи, какая женщина! Сердце, ты ли это?

В одном из домов на Люблинской улице, в частной квартире заканчивался весьма важный приём, компьютер вовсю вёл обработку данных, полученных во время обследования, а только что изученный пациент сидел посреди комнаты в низеньком кресле ни жив ни мёртв. Это было вполне человекоподобное существо, зачем-то явившееся сюда в чёрном смокинге с малиновой бабочкой, коротко стриженное и чисто выбритое с помощью наилучших средств современной бритологии. Лицо его несло на себе не свойственный ему отпечаток лёгкой поэтической грусти и даже некоторой стеснительности.

— Что же, доктор, — осмелилось произнести оно, — вы хотите сказать, что я по жизни такой?

— Все мы по жизни какие-нибудь, — сурово отвечал доктор. — Сейчас вы получите предварительные графики. Далее я буду основательно над вами работать, и через месячишко вы получите что-то более конкретное.

— А то, что вы говорили насчёт метёлок?

— Ну, в этой области у вас ярко выраженные всхолмия, тут ничего не поделаешь, не мне вам туфту гнать. Тут уж вы по жизни именно такой. Но при этом вам надо помнить, что инерционная скважина у вас слабая и увлечение женским полом может привести вас к неминуемой гибели.

Существо побледнело.

— Е-ть! Так, смэ, к гибели? Слыхал, Чеченя?

Слуга, не тот, что стоял у двери, а другой, который дежурил у окна, зорко вглядываясь в весенние сумерки, слегка оглянулся:

— А я вас предупреждал, маэстро.

Доктор мельком глянул на Чеченю, не нашёл в его облике ничего кавказского и заметил вскользь:

— А вам, молодой человек, я бы советовал поменьше курить травку. С вашими надбровными дугами, знаете ли...

— А может, вы и меня обследуете, доктор? — робко спросил Чеченя. — Можно, Геннадий Ильич? — тотчас справился он у своего хозяина.

— Времени нет, — недовольно нахмурился главный объект исследований.

— Я, кстати, тоже через пятнадцать минут должен покинуть сии апартаменты, — ещё более сердито промолвил доктор.

— Можем метнуть куда надо, — с надеждой предложил объект.

— Спасибо, у меня своя на ходу. Та-ак, вот ваши графики.

— Что там насчёт лететь ли мне в Амс?

— В смысле... в Амстердам?

— Ну да, в Дам.

— Нема базару. Летите, работайте, отдыхайте, а через месяц ещё раз ко мне. Рад был с вами познакомиться.

— О чём речь, док! — с видимым облегчением произнесло существо, поднимаясь медленно с кресла, вытаскивая из кармана бумажник и отсчитывая четыре стодолларовые бумажки. — А через месяц ещё шестигриновую?

— Так точно, ещё шестьсот долларов, — кивнул доктор. Он проводил хозяина и его слуг до входной двери, попрощался, потом проследил в окно, как они погрузились в шестисотый мерседес и отчалили, подошёл к зеркалу и по традиции осмотрел своё лицо на предмет того, не стало ли оно человекоподобным. Что-то такое мелькнуло кроманьонское, но тотчас исчезло. В общем-то, на доктора смотрело довольно молодое лицо, покрытое вместо усов и бороды модной в эти дни щетиной, которая так раздражала докторскую маму. Она постоянно ворчала по сему поводу: «В телевизор посмотришь — одни мохнорылые, и сына моего на мохнорылость потянуло. Сбрей, Серёжа, прошу тебя!» «Летом на море поеду — сбрею», — обещал Сергей Михайлович.

— Мама! — крикнул он теперь. — Ты не погладила мне ту сорочку, которую я просил?

— Погладила, погладила, — откликнулась Людмила Петровна, входя в комнату сына с благоухающей глажкой сорочкой.

— Спасибо, мамочка, — поцеловал её в щёку сын.

— Всякий раз глажу и думаю: «Может, женится наконец?»

— Прямо вот в этой сорочке сегодня и женюсь, — засмеялся. Сергей Михайлович. — В сорочке надо было родиться, а не жениться, мама!

— Я-то тебя в сорочке родила, да вот ты её потерял.

— Ну да, потерял! Как раз в последнее время нашёл. Видала сегодняшнего питекантропа? Полчаса у меня сидел, а четыреста баксов оставил. Через месяц ещё шестьсот отвалит как миленький.

— Вот это-то мне и не нравится. Я бы предпочла, чтобы ты всю жизнь имел дело с останками питекантропов, а не с живыми экземплярами.

— Что делать, мамочка, таково время. Ты же смотрела «Парк юрского периода». Древность оживает и даёт нам понять, что лучше было любить её из дали веков. Хотя ни один мёртвый питекантроп не отстегнул бы мне за обследование его черепушки сразу столько денег. Так что есть свои плюсы и есть свои минусы.

Повязав галстук и надев к чёрным брюкам рябой пиджак, Сергей Михайлович тщательно причесался и снабдил свой бумажник только что заработанными деньгами. Настроение его улучшалось, и уже не так тошнило от воспоминания о том, как он сказал: «Нема базару». Вскоре он уже садился в свою «мыльницу», как называла малолитражку «Ока» Евдокия, и выруливал из двора, спеша на свидание. Он боялся опоздать, ибо времени у него оставалось не так много. На душе у Сергея Михайловича было тревожно, и он с удовольствием выпил бы чего-нибудь покрепче, если б не был за рулём. Евдокия сказала, что сегодня многое решится. Что многое?

Она ему нравилась. Давно нравилась, но до Нового года у неё был другой, и лишь этой зимой, узнав, что они окончательно расстались, Сергей Михайлович решил пойти на приступ. Иногда ему даже казалось, что он влюблён в неё, а иногда наваливалась лень, и как представишь, что надо будет жениться, жить вместе, барахтаться в узах...

— О-хо-хо! — простонал Сергей Михайлович, выезжая на Автозаводскую.

С другой стороны, ему хотелось, чтобы многое решилось, ибо он мечтал о Евдокии как о красивой и притягательной женщине. В ней была загадка, и ему хотелось её долго разгадывать.

Переехав по Автозаводскому мосту через Москву-реку, Сергей Михайлович оказался в том районе столицы, который он называл Монастырско-Кладбищенским, ибо тут располагались три кладбища и два монастыря. Сумерки уступили место вечеру, но Сергей Михайлович всё равно издалека разглядел около станции метро фигурку Евдокии. Затормозил, вылез из «мыльницы» и крикнул:

— Ева!

Она предпочитала, чтоб он называл её именно так, поскольку предыдущий звал её Дусей. Увидев Сергея Михайловича, она радостно подбежала, благоухая настоящими французскими духами, поцеловала его в щёчку и юркнула на сиденье.

— Хорошо, что ты не опоздал, — сказала она, когда он снова сел за руль. — Отлично выглядишь. Хоть в телевизор. Значит так, нам надо попасть между Донским и Даниловским кладбищами. Знаешь, как туда ехать?

— Знаю.

— А там, на месте, я покажу. Сегодня очень важный день, Серёжа. Двадцать четвёртое апреля.

— День рождения Ленина позавчера уже прошёл, — пошутил Сергей Михайлович, двигаясь в сторону межкладбищенского пространства.

— И тем не менее, — улыбнулась Евдокия. Она выглядела так, будто ей едва за двадцать, а не тридцать два. — Как там твои питекантропы?