— Послушай меня, Вась! Ты всё-таки должен знать одну вещь.

— Ну? Что там ещё я должен знать? Надеюсь, он не оказался импотентом?

— Не надо так грубо. Пусть я буду дрянью, а ты держи себя в руках, ладно? Так вот, когда он под вечер вчера уехал, мы договорились, что он вскоре приедет снова, утром.

— А, стало быть, занравилось!

— Ну Вась!

— Ну что ну Вась? Ну Лад! Здорово получается — не только бьют, но ещё и роптать не дают! Таракан не ропщет! Ну и почему же ты не дождалась своего утра? Он позвонил и сказал, что второй серии не будет?

— Нет. Произошло нечто необъяснимое. Или, наоборот, очень объяснимое... Поверишь или нет, я вдруг чётко услышала женский голос, произнёсший одно только слово: «Закаты!»

— Закаты?

— Да, Закаты. И я не могу даже точно сказать, услышала ли я его внутри себя или где-то далеко снаружи — на улице, с потолка, с неба... И что самое удивительное, голос мне был одновременно и знаком и не знаком. И только потом я поняла, кому он принадлежал.

— Кому?

— Ей.

— Ну понятно, что ей, ты уже сказала, что женский голос. Только кому — ей?

— Это была моя Елизавета. Алапаевская мученица. Моя небесная покровительница. И я больше не буду Элладой... И тогда я быстро собралась и рванула на Рижский вокзал. Успела на псковский поезд.

Она замолкла, с надеждой глядя на обманутого мужа. Затем робко спросила:

— Ты веришь мне?

— Верю, — со вздохом ответил Чижов. — Но ещё не знаю, смогу ли жить с тобой дальше.

— Это понятно. — Она опустила глаза.

— Мне надо идти к отцу Николаю.

— Можно я останусь и встречу тут Пасху?

— Я бы попросил тебя уехать, но это было бы бесчеловечно. К тому же одной ездить по стране сейчас небезопасно. Даже имея при себе пару эспадронов. Конечно, ты должна остаться, и завтра мы поедем в Москву вместе.

— А можно я не буду исповедоваться отцу Николаю?

— Пожалуй, даже и не нужно тебе исповедоваться ему. Незачем лишний раз огорчать его. Тем более после того, что у нас тут произошло вчера вечером.

— А что произошло вчера вечером?

— Пойдём, по пути расскажу.

Спали до полудня, покуда не проснулся Серёжа. Он пришёл к отцу с тетрадочкой и карандашиком, растолкал его и попросил:

— Пап, нарисуй, пожаста, маму.

— Маму? — с трудом вытаскивая себя из сна, разлепил веки Белокуров. — Ну давай нарисуем маму.

Он быстро набросал портрет своей жены, причём сходство получилось удивительное, так что Серёжа воскликнул:

— О! Мама! Пррэт!

Он поднёс листок с рисунком к самому лицу, разглядел поближе и вдруг поцеловал. Душа Белокурова наполнилась тоской. Хотелось бы вычеркнуть, стереть ластиком всё, что случилось вчера, всю эту сумасшедшую пятницу. Боже! Если б можно было вернуться в позавчерашний четверг! Не ездить провожать Эллу, не целоваться с ней, не знакомится с Василием... Он был более чем уверен, что тогда бы и Тамара приехала домой не с мистером Брауном, а одна — любящая, соскучившаяся по мужу и сыну. Если бы не случилось его измены, не произошло бы и её чудовищного преступления перед семьёй и Родиной.

Вдруг, будто в издёвку, вспомнилось, как однажды на какой-то вечеринке Тамара сказала: «Для меня изменить мужу — всё равно что изменить Родине». Оказалось, и впрямь обе эти измены были для неё неразрывны.

— Пап, будем с тобой играть, кататься на машине?

— Какой ты у меня уже взрослый, сынок! Так правильно строишь предложение. На машине обязательно покатаемся. И играть будем. Только никогда не заигрывайся, как мы с мамой.

Сняв с зазвонившего телефона трубку, Борис Игоревич услышал приятный голос княгини Жаворонковой:

— Добрый день! Вы проснулись? Мы ждём вас обедать у меня, в столовой, на четвёртом этаже.

— Хорошо, спасибо, через полчаса мы поднимемся.

— Ждём с нетерпением. Ужасно хочется поглядеть на вашего малыша.

— Спасибо.

Он повесил трубку и кликнул Прокофьича:

— Отче! Вставай! Нас ожидает княжеский обед.

Умыв Серёжу, он отдал его на одевание Прокофьичу, а сам, умываясь и чистя зубы, стал вспоминать последний разговор с княгиней Жаворонковой, происшедший у него после встречи рассвета, когда она взяла его под руку и увела от всех остальных — от отца-основателя, его невесты и палеоантрополога.

— Ах ты, зараза! — так и вырвалось у главного бестиария при этом воспоминании.

Он внимательнее рассмотрел себя в зеркале. Лицо его было несколько усталым, но после пяти часов сна всё-таки посвежевшим, белки глаз красноватые, а так — вполне здоровый цвет щёк, густые и красивые усы, как у Мопассана или Сталина.

— Ну уж нет! — дерзко объявил усам Белокуров, осенённый страшной идеей.

Утром, ведя под руку княгиню, Белокуров имел с ней такой разговор, что теперь он мог казаться ему приснившимся во сне.

— Это какое-то чудо, что вы к нам приехали, — сказала княгиня Жаворонкова.

— Что же в нас такого чудесного?

— В вас, именно в вас, мой дорогой. Мне кажется, я давно ждала вас.

— Не понимаю...

— Я вам объясню. Видите ли, всё последнее время, года два, я постоянно ощущала внутри себя гнетущую пустоту. Вы можете сказать, что я пресыщенная. Увы, это не так. Да, я поездила по заграницам, искала всюду развлечений и удовольствий, но я увидела Европу, заселённую если не мёртвыми, то фальшивыми народами. И точно такую же Америку.

— Советую вам съездить в Ирак, в Сербию, в Приднестровье, в Испанию к баскам, — сказал Белокуров, чувствуя, что она и впрямь облюбовала его. Видно, от него за версту разило прелюбодеянием, совершенным накануне.

— Спасибо за совет, — усмехнулась княгиня. — Попробую им непременно воспользоваться. Но я, кажется, разочаровалась в путешествиях... Не в них дело. А дело в том, что я сама стала видеть, какая я мёртвая и фальшивая. Всё последнее время я жила ожиданием чувства.

— Ещё одно ожидание Ч, — пробормотал, усмехнувшись, главный бестиарий.

— Чувства жизни, её полноты, хотя бы какой-то любви, если невозможно сильное чувство, — не обращая внимания на его усмешку, продолжала владелица здешних мест. — И вот я вижу вас и сама удивляюсь, что такое возможно — взять и влюбиться с первого взгляда.

— Я вам не верю, — спокойным голосом заявил Белокуров.

— Верю, что вы мне не верите, — засмеялась княгиня. — А вы возьмите и поверьте! А?

— Не хочу, — с упрямым спокойствием отвечал Борис Игоревич. — И знаете, почему я не хочу? Я вам растолкую. Дело в том, что вчера я изменил своей жене. Изменил впервые. Жене, которую люблю. Изменил с женщиной, которая взяла меня за сердце. И вот, возвратившись домой, я узнал, что моя жена приехала из загранкомандировки с американцем, за которого уже как-то умудрилась выйти замуж. Приехала, воспользовалась, что при сыне находился мой полубольной отчим, и забрала Серёжу, намереваясь увезти его в Штаты. Случайно в доме, куда она приехала, оказался человек, с которым мы прибыли сюда, Тетерин, случайно ему взбрело в голову, что ребёнка надо украсть и вернуть отцу, то бишь мне, случайно ему это удалось проделать. Он привёз Серёжу ко мне, но тут не получилось избежать личной встречи с моей женой и америкашкой. Я приставил к его морде пистолет и так запугал трусливого янки, что он кубарем скатился по лестнице, а жена последовала за ним. Боясь, что они приведут подкрепление, мы покинули Москву и прикатили к вам. Так вот, ваше высочество, вы — самая красивая женщина из всех, кого мне доводилось видеть, но после всего случившегося мне не хочется, смертельно не хочется никакой любви.