— Надо поднимать народ, — пришибленно бормотал отец-основатель. — Надо устремиться по горячим следам.

— Опомнись, Вова! Даже если мы поднимем всех способных к ведению боевых действий, всё равно совы перебьют наших жаворонков в два счёта. О Боже! Гады, они даже не оставили никаких шансов. Каждую ночь похищать! Разбойный люд!

— Думаешь, Марину уже не спасти?

— Держись, жених! Думаю, её поздно спасать. Жалко её, конечно, но что делать? Времена такие, что только сжимай зубы.

Они уже спустились вниз и вышли из дворца. Жаворонье княжество пока ещё спало, хотя многие маячили там и тут, в основном охранники и сторожа. Собачий лай усиливался.

Вскоре выяснилось, что никто не видел никаких чеченцев, вообще никаких чужаков. Марина исчезла без следа, словно её выкрали по воздуху.

— И впрямь, будто летучие ночные твари, — скрежетал зубами отец-основатель. — А что там с ублиеткой-то?

— Блюет, — весело сказала княгиня Жаворонкова.

— Не понимаю.

— Вода из неё какая-то попёрла. Пойдём посмотрим.

Ему, конечно, было сейчас не до ублиеткиной рвоты, но полная беспомощность в поисках следов похитителей придавила его, и он послушно пошёл смотреть на происходящее в фундаментах замка. При свете луны и фонарей его глазам предстало зрелище маленького апокалипсиса. Холм, в котором находилась пещера ублиетки, исторгал из своего чрева чёрную зловонную жижу, и этот вонючий поток, стекая вниз, уже затопил фундаменты донжона, Надвратной и Кладовой башен, подбирался к основанию Княжьей башни, чтобы дальше низринуться с обрыва в Волчицу.

— Запах серы, — принюхавшись к вони, определила княгиня. — Наверное, это и впрямь один из входов в ад.

— Извержение началось, по всей видимости, где-то в полночь, — пояснил подошедший к отцу-основателю и княгине начальник охраны Берёзин, бывший полковник КГБ. — Жижа поднялась из глубины пещеры, заполнила всю полость, затем выдавила запертую дверь и хлынула наружу. Около часу ночи раздался треск ломаемой двери и шум потока. Тогда-то все мы и всполошились.

Похищение Марины, ультиматум, потоп — что-то слишком много бедствий для одной ночи!

Совершенно некстати сейчас пришлась догадка о том, почему вчера погас второй факелок. Вовсе не потому, что раскрылась бездна, как хотелось Кате, а потому, что уже начала просачиваться эта жижа, и там кое-где образовались лужицы, в одной из которых потонул факелок. Он, наверное, продолжал гореть и в жиже, поскольку рассчитан на горение в жидкости, но жижа чёрная, и его свет не был виден.

И всё-таки зря они именно тут основали княжество. Проклятое место! Вся гениальная идея Владимира Георгиевича шла насмарку.

— Дворец-то не затопит? — волновалась Катя.

— Не должно, — отвечал Берёзин. — Уйдёт по ложбине к реке.

О чём они размышляют? Украдена молодая, красивая, полная здоровья и сил невеста! Возможно, её уже сейчас раздевают и...

— О Боже! — простонал Владимир Георгиевич. — Да пропади он пропадом, этот потоп! Надо же Марину искать. Господи, говорил же я князю, что надо создать отряд алаудов.

— Каких алаудов? Впервые слышу, — сказала княгиня.

— В армии Юлия Цезаря был особый отряд, содержавшийся на его личные деньги, — стал пояснять Владимир Георгиевич. — Они, как и мы, вставали всегда до рассвета и жили по солнцу. И тоже назывались жаворонками — алаудами по-латыни. А у нас, кроме охраны, нет никакой боевой структуры.

— Что ты намереваешься делать? — спросила Катя.

— Не знаю... А ты?

— Я иду спать.

— Спа-ать?!!

— А что ещё? Я чувствую себя совершенно беспомощной и бесполезной. Я не в силах ни вызволить твою невесту, ни заткнуть глотку взбесившейся ублиетке. Поэтому иду спать дальше. Жаворонкам полагается по ночам дрыхнуть, не так ли гласит наш устав?

— Но ведь это чудовищно!

— Ты сам всё заварил. Теперь расхлёбывай. А ты как думал, дорогой отец-основатель? Всё только похвальбы да лавры? Ах, какое он затеял великое дело! Возродить русский дух через послушание законам солнца! А вот пришёл злой чечен и показал тебе кузькину мамашу. Ну? Что ты так смотришь? Где твои алаиды? И вот тебе мой совет: собирай вещички, забудь про меня, про Марину и уматывай-ка отсюда, покуда и тебя не схватили ангелы ночи. Возвращайся к своей Ирочке и к её Осечке. На самом деле ты её любишь, а не Марину и уж, конечно, не меня.

— Кто тебе дал право рассуждать тут, кого я люблю, а кого не люблю? Знаешь что, княгинюшка, шла бы ты куда подальше!

— Куда?

— Спать. Иди спи!

— А кто тебе дал право приказывать мне?

Он хотел ещё что-то сказать, раскрыл рот, вдохнул и зашагал в неизвестном направлении, лишь бы подальше от своей первой жены. Сколько лет она его мучила, потом ушла к богатенькому, так нет, опять изловила, словно птичку, и опять мучает.

— Эй! Отец-основатель! Куда пошёл? Марину искать? Пойдём, я тебе хоть Лёшкин пистолет дам. Или арбалетку.

Среди общей бессмыслицы это последнее предложение хотя бы имело какой-то смысл. Он остановился и покорно возвратился к Кате. Они вернулись во дворец, снова поднялись на четвёртый этаж. Когда выходили из лифта, княгиня лукаво глянула на Ревякина:

— А может, Бог с ней, с Мариной? — зашептала она обворожительным голосом. — Пойдём вместе ляжем, а?

— Кать! Что ты мелешь!

— Ну ладно, ладно, не сердись. Боишься ко мне заходить, так стой здесь, у двери, я тебе сейчас вынесу. Пистолет или арбалет?

— Давай и то, и другое. Арбалет хорош тем, что бесшумен, а пистолет — маленький.

— Это ты у нас бесшумный и маленький, — смеялась Катя, вынося через пару минут небольшой арбалет князя. — Ладно уж, хотела тебя ещё и завтра помучить, да передумала. Забирай свою Маринку, у меня она прячется.

— Чего-чего? — выпучил глаза Ревякин, беря арбалет.

— Вот тебе и «чего-чего»! Какая птица поёт «чего-чего»?

— Кать!

— У меня твоя Марина, у меня. Мы с ней вместе над тобой подшутили. Записку я написала левой рукой. Клички ночных ангелов взяла из определителя птиц, который ты мне подарил.

— Ох и дуры же вы обе!

— Не сердись, дядя Вова! Пошли чайку попьём с ликёром. Какая птица говорит: «Спиридон, Спиридон, чай пить, чай пить»?

— Певчий дрозд. Дуры! Знать вас не хочу обеих после этого. Ей скажи, чтоб оставалась спать у тебя. Свадьба — под вопросом.

Он гневно шагнул в дверь лифта и ударил указательным пальцем по клавише с цифрой 1.

Судя по всему, Полупятов испускал последние издыхания. Тело его подёргивалось, но всё более и более вяло. Изо рта уже не гремело, а лишь булькало судорожное: «И всё-так... мммо-о-о-оррре... останетссс море-е-ем.. и нам ни-ккк... бех мрррей...» Чижов лежал на своей кровати в другом углу гостевой избушки и терпеливо слушал. Ревение Полупятова длилось уже два часа, долгое время оно было сильным, смелым, восторженным, репертуар менялся скачкообразно, переходя от оперных арий к тундре и железной дороге, от «Варяга» к Чебурашке. Худшее беспокойство вызывало даже не это пение, а ядовитейшие пары, наполнившие небольшое пространство избушки. Василий Васильевич давно уже раскаялся, что отказался спать в батюшкиной избе, но теперь было поздно — не хотелось будить отца Николая после всего, что ему пришлось пережить.

— А я иду, шага... — гортанно проклокотал Полупятов, дёрнулся в последний раз и затих.

— Слава тебе, Господи! — вздохнул Чижов и перекрестился.

Вот бы ещё испарения зловонные устранить как-нибудь. Но как? Приходилось терпеть, в особенности если учесть великую роль Полупятова, которую он сегодня исполнил. Быть может, он совершил в эту ночь свой самый главный в жизни поступок. Может быть, он вообще родился на свет только ради сегодняшней ночи. Сам-то он хоть понимает это? Куда там! Вот бы узнать, что творится в душе этого человека. Должно быть, полный кавардак, этакий набор к пиву.