— Слыхали, Белокуров? Слыхали? — доносился с кухни голос Эллы. — Это он после ваших статей в «Бестии» старается не употреблять иностранных словечек, следит за своей речью. Чуть было не сказал «специально», да поправился. Ох, Вася, умереть с тобой можно!

— Лада! Занимайся кухней! — грозно отвечал негрозный Василий, усаживая гостя к столу в старое кожаное кресло.

— Вот! — поднял свой указательный палец Белокуров. — А мне она представилась Эллой. Кругом обман. На деле же оказалась Ладой.

Он между делом осматривался. В комнате, по-видимому, единственной, бросалось в глаза изобилие книг и нехватка мебели. В углу, ограждённая от остального пространства комнаты шкафом, стояла полуторная супружеская кровать, застеленная зелёными тиграми. Над кроватью висела большая фотография царской семьи, охраняемая слева и справа акварельными портретами Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского. Иные портреты, в основном карточки, прислонившиеся к книжным корешкам в шкафах и полках, являли собой Скобелева, Ермолова, всех трёх Александров, Вагнера, Чайковского, Кутузова, Суворова, Жукова, Достоевского, Николая и Льва Гумилёвых, Лосева. Нет, здесь Белокурова не должны были убить. Он расслабился и готов был ещё чего-нибудь выпить, да покрепче. И потом покурить. Василий пояснял:

— Это только я называю её Ладой. А все зовут Эллой. На самом деле она у нас — Эллада.

— Во как! — крякнул Белокуров весело, глядя на то, как на стол приземляется бутылка «Смирновской новой». Рука, поставившая бутылку и теперь расставляющая тарелки с закусками, была та самая, которую он сжимал в машине, тонкая, красивая, но теперь изящество этой руки не имело того особенного значения, как когда он прикладывал прохладные пальцы с длинными ногтями к своим губам. Теперь можно было просто любоваться этими пальцами, без сердечного стука.

— Да, я Эллада, — звучал милый голос, — но не древняя. Мой отец — специалист по греческой культуре, ученик, между прочим, Алексея Фёдоровича и Азы Алибековны.

— Кстати, на них уже начался наезд прогрессивной мировой общественности, — заметил Белокуров. — В одной демократической газете пропечатано, что ноги русского фашизма растут из туловища лосевских книг. То ли ещё будет в двадцать первом веке, господа! Вот такие карточки и картинки, как у вас, держать в доме будет воспрещено. Зачем нужны Вагнер и Чайковский, если есть универсальный Шнитке?

— Антисемитские вещи говорите, профессор, — произнёс Василий голосом доктора Борменталя, наливая Белокурову водку.

— Никакого антисемитизма, — подыграл Василию Белокуров, изображая интонацию Преображенского. — Кстати, вот ещё слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно, что под ним скрывается. Никакого антисемитизма в моих словах нет. Есть здравый смысл и жизненная опытность. Думаете, я не люблю евреев или американцев? Я всех люблю, как люблю все цвета радуги, ибо их создал Бог. Но когда меня настойчиво начинают подозревать в том, что я, к примеру, ненавижу фиолетовый или сизый цвет, я начинаю тайно нервничать и поначалу доказывать свою любовь к сизому и фиолетовому. Потом, само собой, эти цвета и впрямь начинают меня раздражать, особенно если меня то тут, то там дёргают: «А почему у вас галстук не сизый? Вы что, антисизит? А почему у вас носовой платок не фиолетовый? Вы что, фиолетофоб?..» Кстати, а почему вы, Василий, себе не наливаете водки, а только мне и Элладе? Вы что, водконенавистник?

— Нет, — засмеялся Василий застенчиво, — я, грешным делом, люблю её, но даже ради такого гостя не могу нарушить... Готовлюсь к исповеди и Причастию.

Тут Белокурову сделалось стыдно. Ведь он-то здесь выступал в роли властителя дум, причём дум русских и православных.

— М-да, — засопел он. — А я вот в этом году опостоволосился. Только в первую неделю постился, а потом вдруг не смог. Одолело меня всемирное паскудство.

— А я тоже с вами опостоволо... шусь или сюсь? — заявила Элла.

— Сюсь! — засмеялся Василий.

Что-то он много смеётся. Волнуется, смущён. Славный малый. Хоть и ровесник, а явно в большей степени ребёнок, нежели Белокуров. Чокнулся с женой и гостем рюмкой боржома, закусил грибком. Как можно грибком солёным боржом закусывать?! Белокуров в последний раз устыдился своего безбожества и подцепил на вилку кусок сала, а потом и копчёной колбасы.

— Я гляжу, у вас там Ермолов, — указал он тою же самой вилкой на карточку. — Не приведи Бог, какой-нибудь чеченец к вам в гости заглянет. Да! Вы представляете, какая тут история! На днях является ко мне один майор и рассказывает нечто совсем неправдоподобное.

— Больше всего на свете люблю неправдоподобное, — заёрзала на своём стуле Элла. Кроме кресла и двух стульев, больше здесь сидеть было не на чем. Они что, всегда только одного гостя приглашают к себе или у соседей одалживают сиденья?

— Да, представьте себе. У этого майора служил солдат по фамилии Ермолов. И вот, как на грех, попадает он в плен к чеченам. Ну, думает, — Белокуров издал языком хлопок пинпонговского шарика, — крышка!

— Бедолага! — сочувственно покачал головой Василий.

— Напрасно вы его жалеете, — усмехнулся Белокуров.

— Что, неужто они его не разорвали на части? — удивился Василий.

— Поначалу, конечно, хотели, — ответил гость. — Как увидели: «Аллах акбар!» Сам Ермолов к ним в лапы! Хотели на мелкие кусочки разрезать.

Но тут вдруг один из них умнее оказался и не дал его на растерзание, а повёл к полевому командиру и продал за двести долларов. Тот в свою очередь перепродал командиру посолиднее, уже за две тысячи. Этот солидный стал готовить Ермолова для перепродажи, кормил его хорошо, не давал в обиду. Хотя руки у него чесались. Какая слава-то! Своими руками расстрелять Ермолова! Но выгода всё же перевесила. Через месяц сыскался хороший покупатель, взял у него Ермолова за двадцать пять тысяч долларов, две Букеровских премии. Этот тоже хотел зарезать бедолагу, как вы выразились. Но и у него денежный интерес оказался выше ичкерских амбиций. Другой герой, один из тех, кто носит у них там медаль «За взятие роддома в Будённовске», перекупил Ермолова за сорок тысяч и тоже хотел публично казнить. Каков гром на весь Кавказ! Шамиль зарезал Ермолова! Но тут вдруг этот солдат обнаруживает неслыханную смекалку и предлагает иное. Не казнь, а обращение Ермолова в мусульманство. Ещё громче! Шамиль обрезал Ермолова в ислам!

— Ничего себе! — покачал головой Василий.

— Да что ты его слушаешь! — воскликнула Элла. — Ведь это же Белокуров! Он всё выдумал. Если б и впрямь такая история приключилась, давно бы телевизор нам все уши прожужжал.

— Выдумали? — спросил Василий.

— Выдумал! — махнул рукой Белокуров. — Наливай!

— Страшный человек! — прорычала Элла, беря бутылку за талию.

Они выпили ещё. Потом ещё. Вечер продолжал радовать Белокурова, и он не спешил звонить домой, хотя и видел, что для постящегося Василия наблюдать в своём доме гульбу — мука.

— Завтра обещаю ни водчинки, ни ветчинки, — говорил гость, закусывая кислой капустой. — Вообще голодать буду. И впрямь хамство — накануне Пасхи...

— Оттого-то мы и погибаем, — тихо вздохнул Василий. — Но вы не думайте, Борис, это я не в упрёк. Сам не так давно начал строго соблюдать посты. Четвёртый год только.

— Он через час уезжает в Псков и завтра будет в селе Закаты у своего духовника, отца Николая Ионина, — сообщила Элла. — Слыхали о таком?

— Читал где-то, — стал припоминать Белокуров. — Хотя, наверное, и не слыхал. А чем он известен?

— Отец Николай — приёмный сын священника отца Александра Ионина, который в годы войны на оккупированной территории служил и многих людей спас. В соседнем концлагере военнопленных опекал. У него четверо детей своих было, но они на фронтах с немцами воевали, а отец Александр и матушка Алевтина, его жена, целую кучу приёмных детей набрали себе в дом и воспитывали их. Еврейку Еву спасли, крестили и удочерили, выдавая за племянницу. Вот и отец Николай стал приёмным сыном отца Александра. Матушка Алевтина в пургу в лесу заблудилась и замёрзла насмерть. Отца Александра после войны в лагеря надолго упекли. Старшие приёмные дети воспитывали младших. Но по стопам своего приёмного родителя только Николай пошёл, стал отцом Николаем. Настоятелем храма Александра Невского в селе Закаты. Это недалеко от места Ледового побоища расположено. Края прекрасные, овеянные русской славой. Я об этом статью публиковал в журнале «Москва».