— Точно! Я читал. Чувствую, что-то знакомое.

— Хорошо у отца Николая в Закатах. Если хотите, вместе поедем.

— Поедем, — тотчас искренне согласился Белокуров. — Только я завтра ещё должен оттарабанить в своём колледже. Я мировую историю преподаю австралопитекам в Первом московском бизнес-колледже имени Рокфеллера. А в ночь на субботу готов ехать.

— Вот и отлично. Я вам сейчас подробный путеводитель составлю. — Василий переместился за письменный стол и начал чертить план поездки к отцу Николаю. Белокуров положил свою руку поверх руки Эллы и сказал, наливая себе и ей водку:

— Стало быть, вы Эллада, а он над вами — василевс?

— Я, кстати, два года назад по велению этого василевса крестилась, приняла имя Елизавета, вот моя святая.

Она показала Белокурову маленькую иконку Алапаевской мученицы Елизаветы Феодоровны. Василий закончил составление путеводителя, передал его Белокурову и завёл магнитофон, из которого потекли звуки старых русских военных маршей.

— Жаль, что нельзя танцевать, — вздохнул гость. Ему страшно хотелось покружиться в танце с Эллой, но он понимал, что уже достаточно испытывал православное терпение хозяина дома.

Но если не танцевать, то хоть подурачиться немного.

— А я умею с закрытыми глазами угадывать цвета предметов, — объявил он завлекательно.

— В этом можно не сомневаться, — сказала Элла.

— Нет, я серьёзно... То есть...

— Ага! Ага!

— Ну как по-русски сказать «серьёзно»?

— Ну... Не шутя. Без шуток.

— По правде, взаправду... А давайте у Даля посмотрим?

— Не тормошите Владимира Ивановича. Лучше давайте проверим мой феномен... Тьфу ты! Мой хреномен. Вот я закрываю глаза. Только мне нужно при этом держать руку испытателя. Разрешите, Эллада, я буду держать вас за руку? Вот так. Теперь прошу.

Он закрыл глаза и увидел красное. Ну конечно, первым делом обязательно возьмут красное.

— Какого это цвета? — прозвучал голос Эллы.

— Кррасного! — прорычал Белокуров.

Он открыл глаза и увидел в пальцах у Эллы маринованный помидорчик.

— Ещё!

— Сколько угодно.

Теперь, закрыв глаза, он увидел зелёное. Не иначе, на сей раз — огурчик.

— Зелень.

Открыл глаза и увидел в руке у Эллы шляпку солёного гриба, повёрнутую к нему зелёной изнанкой-бухтармой.

— Это похлеще, чем издание «Бестии», — засмеялась Элла. — А ещё?

— Пожалуйста.

На сей раз был угадан белый цвет скатерти. Затем — оранжевая шкурка мандарина. Пятым испытанием был фиолетовый цвет графинного стекла.

— Не люблю фиолетовый! — сказал Белокуров с закрытыми глазами.

— Ну вот, а врали, что любите все цвета радуги.

Бросив взгляд на Василия, Белокуров заметил, что тот сердится, хочет поговорить о чём-то важном, а тут — баловство.

— Вообще-то, хватит мне вас дурачить, — вздохнул гость. — У меня в веках просверлены малюсенькие дырочки, сквозь них-то я и вижу. Это я ещё в детстве себе просверлил, чтобы подглядывать, как девчонки на пляже переодеваются.

— А почему же тогда только цвет? Разве очертания предметов вы не можете угадать? — спросил Василий.

— С возрастом дырочки подзаросли, и с очертаниями предметов трудно. Я же вижу только крошечный участок угадываемого.

— Ещё что-нибудь угадайте! — взмолилась Элла.

— Чёрный! — сказал Белокуров, не закрывая глаз.

— Точно! Я как раз хотела показать на своё платье. Значит, вы всё-таки не подглядываете, а угадываете.

— А что это? Всё шли русские марши, и вдруг «Дойчлянд юбер аллее?» — удивился Белокуров, прислушиваясь.

— Да, действительно, — улыбнулся Василий. — Это марш Кексгольмского полка, в него вкраплен кусок из немецкого гимна.

— Надо же! А я и не знал о таких вещах. А вы, Василий, чем занимаетесь в Коломенском?

Василий принялся охотно рассказывать о своей работе. Белокуров слушал вполуха и вскоре нагловато перебил историка предложением написать для «Бестии» статью.

— Обязательно! Я и сам хотел. Меня один мой знакомый всё обещал познакомить с вами. Николаев.

— Пашка? Так чего ж он тянул?

— Да сами знаете, по-нашему, по-русски. Вы ведь читали Шубарта? Хорошо у него говорится о том, что русские живут так, будто у них времени больше, чем у других народов.

— Да, я помню. Я так рад знакомству с вами, Василий. Давайте на «ты»? Мы ведь ровесники, единомышленники, родственные души.

— С удовольствием.

— А на брудершафт выпить? — подначивала Элла.

— Ну, если только совсем малость, — сломался Василий. — Только не на брудершафт, а на братство.

— На братчество! — воскликнул Белокуров, наливая Василию и себе. Бутылка ополовинилась, а ещё через полчаса закончилась. За это время они успели поговорить с Василием о Солоневиче и Ильине, об Иване Грозном и Сталине, о Святом Граале и свастике, о рыцарских орденах и цветах национальных флагов, об особенностях иностранных языков и характеров разных народов, послушать отрывки из «Тангейзера», Торжественную увертюру «1812 год», пару Бранденбургских концертов, «Барселону» Фредди Меркьюри и Монсеррат Кабалье и даже «Рассвет» и «Светлячок» когда-то известного «Юрай Хип». Всё, что происходило в последние полтора часа, расплывалось в восторгах и непрестанных шутках, отпускаемых Белокуровым, он говорил, читал стихи, пел, даже подпевал вагнеровскому Вольфраму, когда тот исполнял свой знаменитый романс. И он уже не спорил с самим собой, полностью соглашаясь с тем, что страстно влюблён в Эллу. Белокуров наконец почувствовал, что набрался сверх меры, ибо он в нижнем буфете хлебнул немало и здесь почти в одиночку уговорил всю смирновочку. Часы на стене показывали восемь. Василий стал собираться в дорогу, и приличнее всего было теперь уйти.

— Я его привела, я его и провожу до такси, — заявила Элла, когда Белокуров уже надевал в прихожей свой сербский плащ, купленный в прошлом году в Белграде, и напевал при этом: «Само слога Србина спасава». — А ты, Васенька, пожалуйста, перенеси всё на кухню, а я приду и помою посуду, разложу всё. Ладно?

Пожимая руку Василию, Белокуров, глядя ему в глаза, мысленно внушал: «Не оставляй меня с нею наедине, брат!» И когда свежий апрельский воздух снова наполнил лёгкие, Белокуров произнёс вслух:

— Наедине с женою, брат, меня не оставляй...

— А дальше? — весело спросила Элла.

— На свете мало, говорят, таких шаляй-валяй, — закончил он. — В смысле, таких, как я.

— А вон и такси. Я пьяная. Теперь мы поедем знакомиться с твоей женой. Шучу. Тормози. До свиданья, Белокуров, будь осторожен. Я люблю тебя.

— И я тебя.

— Правда?

— Такое чувство, будто давно тебя знаю и люблю.

— И у меня. Может, не будем расставаться сейчас? Нет! Шучу. У тебя ведь сын. Но мы увидимся?

— Конечно. Я позвоню. До свиданья.

Они снова поцеловались в губы, теперь он почти не почувствовал поцелуя, потому что был пьян. И вот уже он ехал один на переднем сиденье и нисколько не хотел говорить с болтливым водителем. Он думал о том, что если не напьётся окончательно, то через час вернётся к Элле. Василий к тому времени уже уедет на вокзал, и они могут остаться вдвоём. И Белокуров снова отправился в тот московский клуб, где повстречал Эллу. Домой он вернулся уже в час ночи.

— Опять пьяный! — сказал отчим, когда Белокуров ввалился в своё жильё. — Ну сколько можно, Боря! Совсем ошалел!

— Как там Серёжка?

— Весь вечер папкал, ждал тебя, а ты...

— Спит?

— Еле уложил его, бедного. Ну в честь какого праздника ты напился?

— В честь того, что влюбился. Прокофич, не бухти, пожалуйста. Мне так плохо. Хотя, на самом деле, мне так хорошо!

— Влюбился! Вот я расскажу обо всём Тамаре, когда она вернётся.

— Разглашение тайны исповеди. Я ж тебе, как духовнику, тайну сердца открыл. А ты? Тама-а-аре...

— Ладно, ложись спать. Спокойной ночи. Пьянь!

Белокуров попил на кухне из носика чайника и отправился в свою комнату. Стал выворачивать карманы и швырять на стол деньги, пытаясь определить, сколько сегодня профукал. Деньги все были мелкие: десятки, пятёрки, полусотки, сотки. На столе образовалась их целая куча. Ветер, проникающий через открытую форточку, с любопытством принялся их перебирать. Белокуров открыл верхний ящик письменного стола и достал оттуда свой недавний боевой трофей, пытаясь припомнить, рассказал ли он Василию и Элладе о том, как на прошлой неделе его на улице остановил какой-то молокосос и, наставив на него пушку, потребовал денег, а Белокуров был подвыпивший, как сегодня, схватил пистолет за ствол и выдернул у этого подонка, потом дал пинка с подзатыльником и отпустил на все четыре стороны, удовольствовавшись оружием — венгерским девятимиллиметровым парабеллумом.