— Именно пожинатель. В тот год, когда мы с тобой разводились, ареал их распространения ограничивался северными провинциями Афганистана, Таджикистаном, Кашкадарьинской и Сурхандарьинской областями Узбекистана. А когда мы с тобой стали разводиться в нашем смысле, майны тоже начали разводиться, но в своём смысле. У них начался невиданный пассионарный скачок. Они — как некогда монголы, которые тоже долгое время занимали маленькую территорию в Забайкалье, а потом распространились на огромнейших пространствах. Когда ты выходила за Лёшку, а я женился на Ирине, майны уже захватили Узбекистан, Киргизию, Туркмению. В конце восьмидесятых их стремительное расселение охватило всю Азию, первые майны объявились в подмосковных лесах. Теперь с ними уже знакомо полмира.

— Но в нашем княжестве их ещё нет?

— Несколько раз встречались, но пока не освоились. Сейчас популяция майн движется на юго-восток. Но придёт время, они захватят и наше княжество. И придётся его переименовать в княжество Тристия.

— Да, печально, ничего не скажешь, — вздохнула Катя. — Трудно представить себе землю, населённую лишь одним видом птиц. Как если бы и впрямь всё захватили монголы.

— Природа всё равно возьмёт своё, — пожал плечами Владимир Георгиевич. — Среди майн появятся свои соловьи, свои жаворонки, свои совы, свои вороны, свои орлы. Но я думаю, пассионарный скачок рано или поздно прекратится. Хотя, согласен, есть что-то жуткое в этой грозной экспансии.

— Прямо какая-то майн кампф получается с этими майнами, — усмехнулась Катя. Она всегда была остроумной и приметливой на слова и словечки. Ему некуда было деть воспоминания о той далёкой жизни, когда они были вместе, когда он так сильно любил её. Так сильно, что любит и сейчас, сколько бы ни внушал самому себе противоположное.

Всё-таки сон одолевал его, и, когда отъехали от Москвы, Катя села за руль, сообщив, что коньяк из неё полностью выветрился. Они уже проехали Лобню. Ревякин думал, что сразу уснёт, но, как ни странно, сон куда-то улетучился, и минут через десять Катя сказала:

— Если не спишь, то спой что-нибудь или расскажи. Я ведь тоже могу клюнуть носом.

— Что спеть? Ты же запретила про броню.

— Расскажи, как ты жил после того, как мы с тобой расстались.

— В последний раз?

— Да нет, тогда, после развода.

— A-а. Я же рассказывал.

— Очень коротко. Расскажи подробнее. Как ты познакомился со своей Ириной?

— Это было не очень смешно. Боюсь, ты не поверишь.

— Валяй, рассказывай.

— Я поехал в Крым...

— В Крым? Без меня?

— Ну хорошо, не в Крым, в Болгарию.

— Рассказывай серьёзно.

— Тогда не перебивай дурацкими вопросами. Посредине между Крымом и Болгарией я пошёл танцевать вечером в одно кафе. Там была Ирина, и мы стали танцевать с ней танго. Было страшно весело. В кафе нам стало не хватать места. А там было такое кафе — половина на улице. Я крутанул её, она, оторвавшись от меня, пошла вперёд спиной и не заметила сдвинутую крышку канализации. Ка-а-ак провалится! Не вся, правда, а лишь одной ногой. Представь, даже не помню, левой или правой. Я бросился, вытянул её, она и плачет, и смеётся. Ей и больно, и смешно, и никто не глядит на неё в окно. Слава Богу, никакого перелома, только сильный ушиб. Дальше всё пошло как по маслу. До моего санатория было в три раза ближе, чем до бабульки, у которой Ирина с подругой снимала комнату. Так всё началось.

— Стало быть, вам помогла канализация.

— Это точно. Только я тогда знать не знал, что это не она, а я провалился в канализацию. Ирине необыкновенно идёт загар. Загорелая она неотразима. Стройные длинные ноги, талия, загар, очень подходящий к светло-голубым глазам, длинные чёрные волосы — настоящая красавица! И этот пронзительный взгляд — ко всему прочему, она тогда страдала, муж её бросил пять лет назад, а за пять лет одни подлецы попадались. Страдание придаёт женщине особый оттенок выразительности. Красивая и одинокая женщина источает из себя самые сокровенные ароматы.

— Ну хватит о её красоте! Я видела фотографии, ничего особенного. Я гораздо красивее. Ты тогда тоже был одинокий и, поди, источал из своих сокровенных глубин те же ароматы. И что, всё у вас произошло в ту же ночь?

— Разумеется, — пожал плечами Ревякин. — Под самое утро. Потом она уснула, а я пошёл купаться, оставив дверь открытой. Думал: уйдёт так уйдёт, и очень хорошо.

— Не понравилось?

— Нет, не поэтому. Как раз очень понравилось, иначе бы и никакого продолжения не получилось.

Я долго купался, загорал, нарочно ушёл подальше от общего пляжа, потом ещё забрался в гору, нарвал охапку сухих лиловых цветов, повидал пёстрого каменного дрозда и чеглока, возвратился в санаторий в полдень. Захожу, а она как спала, так и спит себе. И меня, дурака, это почему-то умилило, вместо того чтобы отвратить.

— Да ладно тебе! Ты же был с ней счастлив хоть сколько-то?

— Да, и довольно долго. Больше всего я радовался тому, что способен полюбить ещё кого-то после тебя. Мне нравилось баловать её, многое ей прощать. Словно в насмешку, сразу после нашего с тобой развода у меня появились сносные заработки, и я мог позволить себе баловать Ирину. Когда мы вместе приехали в Москву, она некоторое время скрывала, что у неё есть сын.

— И сообщила об этом в день вашей свадьбы?

— Нет, это было бы совсем мило. Мы поженились не сразу. Зимой, через полгода после знакомства. Какое-то время её сын жил у родителей Ирины. Потом он перебрался к нам, когда Ирина поняла, что я уже не брошу её. Наверное, с того дня, как он поселился в моём доме, моя любовь к Ирине стала угасать, только я не сразу заметил это. Этот угрюмый выродок... Сначала я верил, что со временем он ко мне привыкнет, полюбит меня, ведь я хороший. Я был очень внимателен к нему, дарил подарки. Он смотрел на меня волком и воротил нос, будто от меня чем-то воняло. Когда мы с Ириной поженились, ему исполнилось тринадцать лет. Я думал: возраст трудный. Если б ему было семь лет, было бы легче. Теперь я понимаю, что он просто подонок, и не важно, когда б я с ним познакомился. Он искренне полагал, что если его мамаша осчастливила меня, выйдя за меня замуж, то я по гроб жизни обязан обеспечивать его всем, а он может ничего не делать, до двух часов дня спать, до двух часов ночи шляться, приходить домой в подпитии.

— С тринадцати лет?

— Нет, конечно. Но лет с шестнадцати он уже начал выпивать. А попробуй что-нибудь скажи! Ведь я не настоящий отец, а отчим. Отчим всегда не прав, а пасынок всегда несчастненький. Сиротка. И ещё мне долгое время казалось, что Ирина за меня, я не видел, что она не любит меня, верил, что она заодно со мной. Но она была всегда заодно со своим сыном.

— А почему его зовут Иосиф? Что, папаша сталинист?

— Нет, — усмехнулся Владимир Георгиевич. — Бродскист.

— Троцкист?

— Бро! Бродскист. Обожатель Иосифа Бродского. А вообще-то — самодур и алкаш. Всю жизнь носится с Бродским. При советской власти мечтал пострадать за своего кумира. На волне перестройки всё же немного выехал на этом коньке, но очень немного. Бродский хороший поэт, но до чего же омерзительны все его слюнявые обожатели! Теперь Осечка возвратился в лоно своего папаши, вместе с ним ведёт клуб любителей поэзии Бродского, вместе закладывают за воротник, я рад за них. Ирину жалко. Она опять одна-одинёшенька.

— В ней, должно быть, снова обнаружились, как ты говоришь, ароматы.

— Да, представь себе, она сильно похорошела с тех пор, как мы расстались.

— Осечка! — усмехнулась Катя. — Переставь ударение — и получится осечка.

— Да, я давно это подметил. Он и есть осечка. Ошибка творения.

— Будь доволен, что Ирина не родила тебе вторую осечку.

— Я доволен, Катя, я всем доволен. Ты не думай, что я плачусь тебе в жилетку.

— Ты до сих пор злишься на меня за то, что я тебя бросила?

— Я никогда не злился на тебя за это. Я понимаю, что ты не создана для жизни с малообеспеченным гражданином, и очень радовался за тебя, что ты вышла замуж за богатого дельца.