Ещё он думал о так называемой княгине Жаворонковой. Что за странное существо? С виду — красавица, нарядная, холёная, а что внутри у неё? А сцена в конюшне? Разве там не произошло открытие этой зловонной чакры, когда из прелестных уст потекла отвратительная брань на бедного конюха, не сумевшего уберечь любимую лошадёнку от хромоты? Сколько длилась эта сцена? Минут пять-шесть, не больше. Но вполне достаточно, чтобы почувствовать запах нутра этой женщины. Открылось и закрылось, и вновь — на поверхности всё очаровательно и прелестно, красивая брюнетка восточного типа. Может быть, обычно тут принято в подобных случаях сечь провинившегося работника — плотника, конюха, землепашца? Обычно принято, а на сей раз простили ради гостей?

И потом, когда она вошла в парилку. Что это за танец Саломеи она затеяла? Кого хотела соблазнить? Только ли Белокурова, которого откровенно охмуряла с первых же минут встречи и знакомства? А может быть, всех? всё человечество? Желая весь мир затащить в своё княжество, превратить в своих подданных, а потом властвовать вволюшку, распекать, казнить, миловать. Кого выберу — к себе в постель, а другого — пороть на конюшню!

Тетерин понимал, что ему понравилось бить по головам. Всю жизнь он трепетно занимался черепами, и вот настало время эти черепа крушить. Время собирать и время проламывать, время изучать и время изобличать, время знать и время «век бы не знать!» Руки чесались, до того хотелось ещё разбить что-нибудь тяжёлое о чью-нибудь пустую и вредную головёнку. По первости он выбрал в качестве жертвы отца-основателя — птичью ипостась ченосца, этакого чаворонка. Но постепенно кандидатура Владимира Георгиевича засохла и отпала, после того как кликушеского вида изобличитель щербатым своим ртом проклял чаворонка. Он только одно не швырнул в лицо Ревякину. Оно само собой напрашивалось. Это не княжество Жаворонки. Это княжество Ч-воронки. Воронки Ч, из которой вытекло вонючее извержение. Вот что надо было сказать отцу основателю. Но ещё представится случай.

Перестав считать Ревякина своим избранником, Тетерин сосредоточился на кандидатуре княгини Чеворонкиной. Женщин, конечно, бить по голове тяжёлыми предметами нехорошо. Но женщина ли она, вот в чём вопрос! И сей вопрос требовал изучения. Женщин Сергей Михайлович, несмотря ни на что, любил. Но любить носительниц чакр — увольте!

— А на себя-то посмотри! — сказал он вдруг самому себе, в последний раз перед уходом взглянув в зеркало. — Мать честная!

Он не напрасно помянул мать. Только теперь он вдруг отчётливо увидел, как была права милая Людмила Петровна, обвиняя его в злостной мохнорылости. Доселе он был убеждён, что мохнорылость ему очень к лицу, что она придаёт ему солидности, благополучия, этакого чуть небрежного знания цен мира сего. Теперь же он видел перед собой именно мохнорылого. И ничего больше. И от этого мохнорылого разило серой. Бедная Людмила Петровна! Как она, должно быть, страдала. Тележурналист Сергей Черкизов был эталоном мохнорылости. Его Людмила Петровна ненавидела больше всех. Во-первых, за то, что он самым ранним из чертей вылезал на экран телевизора поутру. Во-вторых, потому что от него даже с телеэкрана разило сивушным перегаром ненависти к стране, которую Людмила Петровна обожала каждой клеточкой своего существа. И в-третьих, потому что его лицо собрало в себе как бы все лица ненавистников России. Из этого лица можно было при умении выуживать и выуживать лица всех Горбачёвых, Гайдаров, Сергеев Ковалёвых, Явлинских, грачёвых-мерседесов, Чубайсов, Немцовых, берёзовских, Гусинских и всех прочих, прочих, прочих, заклеймённых проклятием газеты «Завтра», во главе с атаманом, которого Людмила Петровна называла кровавым клоуном.

Наконец, она ненавидела утреннего телебеса ещё и за то, что её собственный сын, тоже Сергей, стал отращивать такую же мохнорылость на родном ей лице.

— Нет, нет, с этим надо покончить! — прорычал Сергей Михайлович, стоя перед зеркалом в предоставленных ему апартаментах во дворце князя Жаворонкова. Он хотел прямо сейчас затратить время на уничтожение мохнорылой поросли, но вспомнил, что при нём нет никаких бритвенных приборов. И к тому же, если сейчас всё сбрить, а потом начать отращивать нормальную бороду, то этой бороде волей-неволей придётся пройти через стадию мохнорылости. Тогда зачем сбривать? А действительно, зачем сбривать, если Сергей Михайлович решил не безусым и безбородым жить дальше, а как раз наоборот — усатым и бородатым.

— Смешной ты человек! — сказал он на прощанье себе мохнорылому. Пока ещё мохнорылому. С этой минуты, он знал это твёрдо, он будет всё больше удаляться от мохнорылости, дав возможность вторичным половым признакам свободно произрастать. Благо скудобородая мелкотравчатость ему не грозила, как некоторым.

Обозвав себя смешным, он покинул временное жильё и спустился вниз, к выходу, отдал ключ привратнику, вышел на крыльцо и хотел было вдохнуть полной грудью, но вонь излившейся чакры сильнее прежнего ударила в ноздри, пришлось сдерживать дыхание. Появился отец-основатель и, увидев у ног Тетерина сумку с вещами, спросил:

— Что, уже уезжаем?

— Да, я бы попросил подогнать мою машину.

— Сейчас я распоряжусь. Должны были и бак вам до краёв залить. Сейчас.

Он исчез, и вскоре показалось семейство Белокуровых. Увидев Серёжу, Тетерин почувствовал, как необычайное спасительное тепло разливается по его груди, будто это был уже и его сын. Вспомнилось, как он радостно воскликнул, когда фаянсовая полка разбилась вдребезги об голову великого чемпиона.

— Здорово, Серёга! — весело приветствовал мальчика Сергей Михайлович.

— Даррова, — протянул ручку для ручкопожатия Беррокуров.

— Сейчас пригонят мою «мыльницу» из гаража, — сказал Тетерин. — Как самочувствие, Николай Прокофьевич?

— Теперь я тоже согласен, что надо сматываться отсюда, — сказал самый старший из Белокуровых. — Вонища такая, что тошнит. Откуда здесь могла взяться канализация, ума не приложу!

— Какая канализация?

— Ну что у них тут прорвало, я не знаю.

— Ад выпустил свою ядовитую слюну, — сказал Белокуров-средний. Видно, он успел поразмышлять о том же, о чём Тетерин.

— Скажешь тоже, ад! — фыркнул старший. — Откуда ему здесь взяться?

— За что я люблю своего отчима, — рассмеялся газетчик, — так это за его здравый рассудок. А ведь действительно, откуда здесь, во глубине России, взяться аду? Смешно и нелепо. Я понимаю, где-нибудь в Завидове или Нью-Йорке, а здесь, на Валдае, из-под невинных жаворонков... О, кажется, ваша «мыльница». Ну, граф Тетерев, прошу вас обратно за руль.

— О! Поедем! — ликовал Серёжа.

Один из громил, нынче утром арестовывавший гостей, вылез из-за руля и сообщил:

— Получите. Смазано, бак заправлен, там сцепление малость барахлило, я починил.

— Спасибо, — сказал Тетерин и отблагодарил любезного десятью долларами, от которых тот не отказался, а даже стал переминаться с ноги на ногу, за что получил ещё десятку и лишь тогда с полупоклоном исчез.

— Погодите! — окликнул садящихся в автомобиль отец-основатель. — Вы что же, нас не подождёте? Княгиня решительно намеревается тоже ехать.

— Мы и собирались подождать вас в машине, — ответил Белокуров. — А вообще-то... — Он вылез, отвёл своего худощавого двойника в сторонку, что-то сказал ему, затем, достав из кармана бумажник, извлёк какую-то записку и показал отцу-основателю. Тот некоторое время разглядывал листок бумаги, потом закивал и вернул его Белокурову.

— Всё прекрасно, — молвил Белокуров, возвращаясь на переднее сиденье рядом с водителем. — Я показал ему схему, как добраться до отца Николая. Они приедут попозже — дождутся заката, помолятся напоследок Ярилке и отправятся. Трогаем, граф!

— Тррогаем, граф! — прикрикнул чудодейственный мальчик.

Машина завелась с пол-оборота.

— Прощайте, Жаворонки! — сказал Белокуров.

— Прощай, вонючка, — тихо добавил Тетерин, а мысленно ещё и попрощался с собой мохнорылым, который должен был навсегда остаться здесь. Едва они удалились на некоторое расстояние от причудливого птичьего княжества, как его охватило непередаваемое чувство облегчения, а когда окончательно перестало вонять излияниями чакры, то и вовсе — чувство возрождения, оживления, обновления. Теперь он знал, что они держат правильный путь, и ему хотелось смеяться от счастья. И он рассмеялся.